"Нодар Джин. Повесть об исходе и суете" - читать интересную книгу автора

достигнувшим самого края земли, скалистой ложбинки меж вершинами Кавказского
хребта, - только им, единственным из евреев, удалось выскользнуть за скобки
истории и схорониться от времени. Им, кстати, самим же и казалось, будто
одни лишь они сумели увернуться от порчи, порождаемой желанием или
необходимостью соответствовать времени.
В Бейт-Хаиме родился мой дед Меир. Он занимался там Каббалой, но позже,
когда спустился с гор, отошел от нее. Пристав к людям, которым приходится
жить в окружении плоского ландшафта и которым не знаком страх перед
изобретательностью пространства, дед превратился в обыкновенного раввина. К
концу жизни, однако, когда обессилел и слег, он стал вдруг посвящать меня в
таинства каббалистических ритуалов и уговаривать отца вернуть его в
Бейт-Хаим.
После смерти Меира, во время поминальных ужинов в его честь, отец
говорил мне, напившись водки, что когда-нибудь нам с ним следует посетить
Бейт-Хаим. Куда он так и не свез деда, ибо по тем временам слабосильного
старика до кавказских вершин было не довести.
А что нам там делать? - не понимал я.
Тот в ответ пожимал плечами: Делать там нечего ни нам с тобой, ни
кому-нибудь еще. Но мы с тобой все-таки вавилоняне, а Бейт-Хаим -
единственное, что от Вавилона осталось, ибо, мол, в наш Петхаин за последние
две с половиной тысячи лет наехало много чужеземцев. Спешить, правда,
незачем, добавлял он. Дед твой утверждал, что деревня простоит еще столько
же лет, сколько прошло после изгнания - и ничто в ней не изменится. Поедем
когда постарею.
Постареть отцу не привелось, а о деревне я вспомнил много позже его
смерти, при составлении списка еврейских поселений, которые я задумал
посетить и сфотографировать. Знакомство с Бейт-Хаимом отложил на самый конец
скитаний, ибо деревне, считал я, деваться и вправду некуда.
Считал, как выяснилось, неверно.
Когда я туда прибыл, сама деревня - скопище приземистых построек из
почерневшего камня - стояла на положенном ей месте, но в ней не оказалось ни
души, а в образовавшейся пустоте безадресно шмыгал ветер. Солнце то ли
всходило тогда, то ли, наоборот, садилось - и свет вокруг лежал неверный.
Узкие проулки между домами заросли горным бурьяном, захламленным
пожелтевшими газетными лоскутами и битым оконным стеклом.
В "Доме жизни" стояла гробовая тишина. Она накатывалась на него с
примыкавшего к нему крутого ската, устланного базальтовым паркетом из
могильных плит. Оттуда же, с кладбища, набегал ветер и стучал пустыми
оконными рамами.
Из деревни, выщербленная в скале, скрадывалась вниз на цыпочках долгая
лестница, которая привела меня в знакомое по карте хевсурское селение Циури.
То есть - Небесное.
Хевсуры рассказали мне там, что с год назад бейт-хаимцы - а было их,
как при Навуходоносоре, ровно двести семей - снялись с места и единым скопом
ушли в Иерусалим. Остался один только Грыжа. Полоумный старик с желтой
бородой и с большой мошоночной грыжей, которого хевсуры не побрезговали
приютить, ибо считали себя самым гостеприимным из грузинских племен.
Если бы не это гостеприимство или еще неспособность преступать все
библейские заповеди сразу, то их самоназвание - "хевсуры", "горские иудеи" -
можно было бы принять на веру. С иудеями, впрочем, их роднит лишь страсть к