"Нодар Джин. Повесть о глупости и суете" - читать интересную книгу автора

вчинить аборт даже нелегальным эмигранткам. Не говоря уж о принятии родов у
коренных американок.
Весь январь Люба проклинала февраль только за то, что он на целый месяц
отдаляет пришествие марта. А моя жена сердилась на историю философии только
за то, что она исчисляется веками. По каковой причине, казалось ей, книгу об
этой истории - даже в беглом изложении - мне не удалось дописать к тому
сроку, когда ей было велено заявляться в отель еще раньше.
Впрочем, в соответствии с моей классификацией философов, она считала
себя стоиком, пренебрегала настоящим во имя будущего, и каждое утро, в
сабвее, обещала Любе, что как только я сдам свою рукопись в издательство,
жить станет легче. Почти как было в прошлом. В Грузии. Где, мол, кстати, - в
отличие от преступности в этом сабвее - растут алыча и инжир.
Озираясь на лица попутчиков, Люба выражала сомнение в том, что моя
книга станет бестселлером. Жена, между тем, заверяла ее, что я пишу в
занимательном стиле, хотя, конечно, Нью-Йорк - не Грузия, где размер
гонорара определяли не числом читателей-идиотов, а количеством слов.
Обыкновенных слов!
Правда, мол, и там за слова платили не так просто и легко, как за алычу
или инжир на рынке. А только если сдавал свои слова в издательство в некоей
совокупности. Не рассыпанно или изолированно. Не так, как в словарях. Пусть
даже они там расписаны по алфавиту.
Однажды, в конце февраля, Люба, то ли в тоске по родной письменности,
то ли из уважения к надеждам своей постоянной попутчицы, попросила жену
принести почитать "из мужа". Хотя бы начало. Жена предупредила, что даже
оно, начало, состоит исключительно из английских слов.
"Английских?!" - вскинулась Люба, и наутро Краснеры заявились к нам
всею семьей, втроем. Плюс - бутылка французского коньяка. Заявились и пали
мне в ноги: спаси, дескать, и выручи! Одна надежда на бога и на тебя! Сразу
же, впрочем, поправились: на тебя и на бога!
План спасения был криминален, но романтичен: на один только день в моей
жизни, на день английского "тэста", мне предписывалось стать Геной
Краснером, для чего достаточно было на экзаменационном талоне с Гениным
именем и адресом заменить его фотографию моей.
Если бы Краснеры знали меня лучше, они могли бы не только достойней
себя вести, но даже обойтись без коньяка: я бы с радостью сделал это даром.
Причем, - по многим причинам, из коих принципиальным значением обладали две:
моя неизживаемая тяга к перевоплощению и мое презрение к местным врачам,
сплоченным сговором усложнять эмигрантам обретение лицензий.
Желая польстить мне, Гена стал философствовать. Зачем, например,
убеждал он меня, с российского акушера требовать знание английского на
уровне борзописцев и историков философии? Спрашивать надо другое: знает ли
он откуда и как в Америке люди лезут на свет? Оттуда и так ли, откуда и как
лезут в Ялте?
До эмиграции Гена принимал роды или, как выражалась Люба, "абортировал"
целых двадцать лет и был достаточно образован, чтобы понимать вдобавок, что
ни с каким человеком - когда он в поту и крови лезет на свет - не требуется
вести англоязычную беседу с использованием идиом. Предположим, российский
акушер выразился как-нибудь не так, - не полезет же лезущий на свет обратно!
А касательно абортов, заключил он, - так же, как и активности, служащей им
первопричиной, - минимальное знание языка достаточно. Правильно?