"Нодар Джин. Книга еврейских афоризмов" - читать интересную книгу автора

Ни один народ не признавал за словом той магической, сверхматериальной
силы, которая выказывала себя как чуть ли не основная ось всей еврейской
истории. Шекспир, сам один из лучших мастеров слова, выражая или
предвосхищая характерный для Запада прагматизм, относился к словам
полуснисходительно: "Слова, слова, слова..." Другой мудрец, живший к Востоку
от него, Толстой, относился к ним уважительней: "Слово есть поступок". Еще
выше - по крайней мере, на словах - ценил слово "еще более восточный"
мудрец, - Хайям: "Цените слово, в жизни кроме слова не остается ничего
иного". Но только евреи придавали слову не просто конкретную, пусть даже
высокую, ценность, но приписывали ему силу, которая организует самую жизнь.
Впрочем, ничего удивительного в этом нет, поскольку прежде, чем,
например, "стал свет", о нем было сказано: "Да будет свет!" Тот самый свет,
который сразу же после его сотворения опять же был обозначен словом: "И
назвал Бог свет днем". Прежде, чем сотворить человека, Бог обозначил его
словами: "И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию
Нашему; и да владычествуют они над всеми рыбами морскими, и над птицами
небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами,
пресмыкающимися по земле". Сотворив же, Он благословил его, а благословив,
тотчас же обратился к нему с речью, способность понимать которую, в отличие
от любой иной твари, и определила/, собственно, человеческую уподобленность
Богу. Не только, разумеется, способность понимать слово, но и способность
его... производить.
Итак, начальные же стихи еврейской Книги Книг определяют речь как дар
Божественный, то есть дар, данный Богом и возвышенный, как Бог. Дальнейшее
обозначено человеческой дерзостью и его бедой: обладая способностью
изъясняться словами, человек посягнул на познание добра и зла и... обрел
его, тем самым еще больше уподобившись и приблизившись к Богу. Как известно,
Бог убоялся этого и сказал: человек "стал как один из Нас, и теперь как бы
не стал он жить вечно"; то есть: как бы, дескать, действительно, не стал он
Мной. Это отнюдь не альтруистическое побуждение Всевышнего определило
человеческую беду, - его смертность: Бог изгнал человека из рая, "и поставил
херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к древу жизни". С
той самой поры любая "человеческая комедия", вся людская история есть, по
существу, не что иное, как стремление человека прорваться к дереву жизни,
обрести бессмертие и оказаться Богом. В этих своих нескончаемых трудах он не
знает никакого иного средства кроме... слова, исполненного понимания добра и
зла. Впрочем, лучшего средства не может и быть: путь к жизни, как показал
ему сам Господь, лежит через слово, ибо оно предшествует жизни и порождает
ее.
Таково, в поверхностных образах, наше понимание исконно еврейского
представления о слове. Понимание, которое, в свою очередь, объясняет
неистребимое пристрастие еврея к совершенствованию слова, к той особенной,
высшей организованности речи, которую именуют афористической.
Афористическая речь - это всегда речь, отличающаяся законченной
ясностью мысли, выражающей итог долгих и глубоких наблюдений и размышлений;
и это всегда - речь, отточенная по своей форме. Ее ценность и сложность
заключается, однако, в том, что, выходя всегда за рамки конкретной ситуации,
обозначая всегда нечто большее, чем первичная тема речи; иными словами,
являясь всегда как бы обобщенной, она всегда индивидуальна.
Индивидуальность, красота, краткость, глубина, конкретность и одновременно