"Нодар Джин. Повесть о любви и суете" - читать интересную книгу автора

чувствовала себя по-хорошему свободной от беспокойства этого ожидания и
радовалась тихому, но сладкому недоумению от своей доверчивости к пришедшему
празднику.
Недоумевала, впрочем, Анна и от того, что, несмотря на дотоле
незнакомое ей чувство постоянного воодушевления, перед самым сном, за уже
сомкнутые веки, к ней по-прежнему возвращались рентгеновая темень и - по
другую сторону забора, на ялтинском берегу - утреннее солнце, позлатившее
длинные волосы одинокого басиста. Такие же, как у Гибсона. Что, собственно,
и вызывало у неё недоумение, хотя разобраться в нём она она не только не
могла, но и не желала.
Гибсон пробыл в Сочи две недели - и улетел в Москву лишь за сутки до
истечения срока визы. Повторял ей изо дня в день, что счастлив, ибо она
самая красивая девушка на свете, и что он даже боится надоесть ей своим
восторгом, но она отвечала, будто такого не может быть и будто её счастье не
в красоте, а в счастье.
Ему нравились эти слова - и он каждый раз хохотал, целовал Анну в губы
ещё вкуснее, распивал с ней вечерами вино в ресторане и твердил, что пусть
даже ничто на свете ни с чем не связано, его судьбу уже никак не оторвать от
её.
Ещё больше ей нравилось сидеть с ним после ресторана на скамье у церкви
и, подобно Анне Сергеевне с Гуровым, молча смотреть на море. Она вспоминала,
что тогда на вершинах гор неподвижно стояли белые облака, листва не липах не
шевелилась и в природе царило равнодушие давно обретённого счастья.
В первые несколько вечеров наслаждаться этим равнодушием Анне мешали то
гудки автомобилей, то беспричинные хлопки салюта, то внеурочные причитания
церковного колокола. Даже голос Гибсона, который после лишнего стакана
разговаривал часто не с ней и даже не с собой, а так, - выпуская из себя
слова в липкий воздух.
Жаловался, например, что провёл в России три года, но встретил Анну
только сейчас. Перед отъездом. А ведь ради этого, мол, и уехал из Лондона. В
русских женщин влюбился, оказывается, ещё в юности, зачитавшись великими
романами. Выучил и язык, исколесил всю страну - и вот оно: только в конце!
Гибсона невозможно назвать молчаливым, но Анна привыкла к этому быстро.
Не реагировала даже на "в конце". То ли верила ему, что их уже ничем не
оторвать друг от друга, то ли знала это сама.
Счастлив был и Заза. Он вправду оказался ориентирован не на историю, а
на человека - и ликовал сразу за двоих, за Гибсона и Анну, которой без
всякого повода повторял, что воспринимает её серьёзно.
Шотландец справился у него - читал ли, мол, "Даму с собачкой", ибо сам
Гибсон помнил из великого только романы, тогда как Анне милее всего,
оказывается, эта самая дама. Заза тоже ничего о даме не знал, но, выяснив у
кого-то породу собачки, съездил в Туапсе и привёз Анне оттуда белого шпица.
Которого тоже много снимал. И тоже часто без фокуса.
Заза - грузин, но кепку носил лишь по той причине, что хоть он и моложе
Гибсона, успел облысеть. Оператор, однако, был хороший. По крайней мере,
жизнерадостный. И фуражку носил не гражданскую, а спортивную. Козырьком к
затылку. За две недели он отснял для сюжета об Анне столько плёнки, что
хватило бы и на фильм об истории фестиваля. Хотя Анна уже не держала злобу
на Вайсмана и, наоборот, почему-то жалела того, Заза заманил продюсера в
расплюснувший лицо широкоугольный кадр и заставил рассказывать - когда и в