"Герман Гессе. Паломничество в страну Востока" - читать интересную книгу автора

и важные документы из достояния нашего ордена, из чего возможно
заключить, что несчастные были подкуплены могущественными
недругами Братства..."
Если память этого историографа была до такой степени
омрачена и наводнена ложными представлениями, хотя он, судя по
всему, писал свой отчет с самой чистой совестью и без малейших
сомнений в своей правдивости,- какую цену могли иметь мои
собственные записи? Когда бы сыскалось еще десять отчетов
других авторов о Морбио, о Лео и обо мне, все они, надо
полагать, так же противоречили бы друг другу и друг друга
оспаривали. Нет, во всех наших историографических потугах не
было толку, не стоило эти труды продолжать, не стоило их
читать, их можно было преспокойно оставить на своем месте
покрываться архивной пылью.
Я ощутил форменный ужас перед всем, что мне, может быть,
еще предстояло испытать в этот час. До чего каждый, решительно
каждый предмет отдалялся, изменялся, искажался в этих зеркалах,
до чего насмешливо и недостижимо скрывала истина свое лицо за
всеми этими утверждениями, опровержениями, легендами! Где была
правда, чему еще можно было верить? И что останется, когда я
наконец узнаю приговор этого архива о себе самом, о моей
личности и моей истории?
Я должен был приготовиться ко всему. И внезапно мне стало
невтерпеж выносить далее неопределенность и боязливое ожидание,
я поспешил к отделу "Chattorum res gestae", разыскал номер
своего собственного подраздела и стоял перед полкой,
надписанной моим именем. Это была, собственно, ниша, и, когда я
откинул скрывавшую ее тонкую завесу, обнаружилось, что в ней не
было никаких письменных материалов. В ней не было ничего, кроме
фигурки - судя по виду, старой и сильно пострадавшей от
времени статуэтки из дерева или воска, со стершимися красками;
она показалась мне каким-то экзотическим, варварским идолом, с
первого взляда я не сумел понять в ней ровно ничего. Фигурка,
собственно, состояла из двух фигурок, у которых была общая
спина. Некоторое время я вглядывался в нее, чувствуя
разочарование и озадаченность. Тут мне попала на глаза свеча,
укрепленная подле ниши в металлическом подсвечнике. Огниво
лежало тут же, я зажег свечу, и теперь странная двойная фигурка
предстала перед моими глазами в ясном освещении.
Лишь нескоро открылся мне ее смысл. Лишь мало-помалу начал
я понимать, сначала смутно, затем все отчетливее, что же она
изображала. Она изображала знакомый образ, это был я сам, и мой
образ являл неприятные приметы немощи, ущербности, черты его
были размыты, во всем его выражении проступало нечто
безвольное, расслабленное, тронутое смертью или стремящееся к
смерти, он смахивал на скульптурную аллегорию Бренности, Тления
или еще чего-нибудь в том же роде. Напротив, другая фигура,
сросшаяся воедино с моей, обнаруживала во всех красках и формах
цветущую силу, и едва я начал догадываться, кого же она мне
напоминает-а именно слугу Лео, первоверхового старейшину