"Герман Гессе. Книжный человек" - читать интересную книгу автора

давно к тому же усопший, казалось не исповедывал никаких идеалов, а если
и исповедывал, то совершенно иные, чем античные греки; Шекспиру человечество,
видимо, представлялось не храмом уединенного созерцателя, а будущим морем,
по которому носит захлебывающихся и барахтающихся людей, блаженных собственной
несвободой, опьяненных собственным роком! Эти люди двигались как созвездия,
каждый - по предначертанному пути, каждый, влекомый ничем не облегченной
собственной тяжестью, в неизменно поступательном устремлении даже тогда,
когда путь приводит к низвержению в пропасть смерти.


Когда же Читатель,словно после феерической вакханалии, вновь наконец, очнулся и,
вспомнив прежнюю жизнь, вернулся к привычным книгам, он почувствовал,
что у греков и римлян теперь уже вкус иной - пресноватый, поднадоевший,
какой-то чужой. Тогда попробовал он читать современные книги. Но они ему не
понравились; в них, как ему показалось, все сводилось к вещам незначительным,
мелким, и само повествование велось словно бы не всерьез.


И Читателя больше не покидало чувство голода по новым, великим очарованиям и
потрясениям. Кто ищет, тот находит. И следущее, что он нашел, была книга
норвежского писателя по имени Гамсун. Странная книга странного писателя.
Казалось, что Гамсун постоянно - а он был еще жив - в одиночку скитается по
свету, видя бурное существование без руля и ветрил, без Бога в душе,
полубаловень, полустрадалец, в вечных поисках чувства, которое он порою словно
бы обретает лишь на мгновение как гармонию сердца с окружающим миром.


Однажды под вечер, начитавшись до ломоты и рези в глазах - он был уже немолодым
человеком, - Читатель погрузился в раздумья. Над одним из высоченных книжных
стеллажей красовался давно туда водруженный золотыми буквами греческий девиз,
который гласил: "Познай самого себя". Теперь он приковал внимание Читателя.
Ибо Читатель себя не знал, давно уже ничего не знал о себе. По едва заметным
следам воспоминаний он мысленно вернулся в прошлое и старательно начал
отыскивать в нем то время, когда его восхитила лира Горация и осчастливили
гимны Пиндара. Читая античных авторов он узнал в себе то, что называется
человечеством; вместе с писателями он был и героем, и властителем, и мудрецом,
он издавал и упразднял законы; он, человек, вышедший из неразличимости
первозданной природы навстречу лучистому свету, был носителем высшего
достоинства. Теперь же все это сокрушилось, рассеялось, словно никогда не
существовало, и теперь он не только читал разбойничьи и любовные истории и
испытывал радость от них, нет - он чувствовал себя и со-любовником,
со-убийцей, и со-страдальцем и со-грешником, и со-насмешником, он падал в
бездну порока, преступления и нищеты, диких животрепещущих инстинктов и
чувственных страстей; дрожа от страха и наслаждаясь, копался он в мерзостном и
запретном.


Его размышления оказались бесплодными. И вскоре он вновь, как в горячечном
бреду, погрузился в странные книги. По каплям он впитывал в себя лихорадящую
атмосферу аморальных историй Оскара Уайльда, плутал по скорбно-неверующим