"Юрий Павлович Герман. Начало " - читать интересную книгу автора

приближался лекарский экзамен, для которого надо было описать по-латыни, на
бумаге, собственными глазами увиденную операцию.
Пока студенты, толкаясь и споря друг с другом, уродовали тело
несчастного тифозного, Пирогов, сидя в своей шинели поверх мундирного
сюртука в дальнем углу зала, читал физиологиста Лангоссэка, переведенного и
дополненного Мухиным. Книгу эту Ефрем Осипович довольно давно подарил
любимому своему ученику, а Пирогов все не мог ее прочитать и побаивался, что
Мухин при встрече спросит, а ему нечем будет ответить, и старик обидится.
Сейчас, дочитывая книгу, он с ужасом думал о том, что лучше бы Мухин вовсе
не дарил ему это свое произведение, а еще лучше - вовсе бы и не издавал в
свет...
- Пирогов, - окликнул его от стола Фомин, - идите к нам, у нас тут на
левую ногу нет желающих, можете ампутировать...
Он подошел к столу, но ампутировать не стал, потому что все эти
ампутации и резекции на трупах казались ему вздором. Что практика, когда
есть книги, рассуждал он, что одна ампутация на трупе, когда в воображении я
сделал их тысячи, и все с блестящим успехом. Чушь! Надобно в уме иметь ясное
и точное знание строения человеческого тела - разве я не имею этого точного
знания?
Слегка улыбаясь, он смотрел на своих товарищей, весело и кощунственно
балагурящих над истерзанным телом. Ничего не понимая, они, как мясники,
рылись в костях и связках, в мускулах и артериях - одно принимали за другое,
другое за третье, третье за совсем бог знает что. Полная путаница царила в
их бедных головах, и Пирогов не замечал этой путаницы до тех пор, пока некое
совсем сдвинутое набекрень понятие не поразило его. Он сказал, что это
неверно, с ним согласились, но спросили - что же это искомое в таком случае.
Он молчал, роясь в памяти и прикидывая то, что рисовалось профессорами мелом
на доске в лекционные часы.
- Да вы сами не знаете, Пирогов, - послышались слова.
Он молчал, лихорадочно вспоминая название неумело отпрепарированной
артерии, переходящей на переднюю поверхность голени. Это была артерия - он
понимал, что это артерия, потому что она не спадалась, как спадаются обычно
вены, но тут же со страхом заметил, что проходящая рядом вена тоже почему-то
не спадается, вопреки всем изученным им правилам. Пот проступил на его лице.
То, что он видел перед собою, никак не походило на те схематические
изображения артерий, вен и нервов, которые рисовались профессорами на черных
досках и которые создавали почти геометрически точные представления о
деятельности того или иного члена в организме человека. Здесь же все было
перепутано, криво, косо, вне правил, затверженных им и его товарищами
студентами, здесь ничто не соответствовало тому, что было там, на лекциях, и
самое неприятное было то, что ему и всем его товарищам предстояло в будущем
иметь дело не с изображениями, нарисованными на доске, а с тем таинственным
и неопределенным, что содержалось даже не в трупе, а в живом, страдающем и
ждущем от врача помощи человеке.
Сначала стыд, потом страх объяли Пирогова. Засучив рукава своей шинели
и невежливо оттолкнув плечом сгрудившихся возле трупа студентов, он взял
чей-то нож и стал доискиваться, - до этого никто из всех оканчивающих нынче
курс наук так и не мог доискаться, - до истинного названия таинственного
сосуда, отпрепарированного Фоминым. Со всех сторон слышались латинские
названия, вызубренные без всякого толка и понятия студентами; один кричал,