"Юрий Павлович Герман. Один год " - читать интересную книгу автора

- Мыслят мыслители, - сурово сказал Лапшин, - а толковому оперативному
работнику надо соображать. Идите.
Окошкин ушел. Тупо-сухие звуки пистолетной пальбы еще не забылись ему.
И то, как повис он на руке бандита, и то, как оба они упали на вонючий
асфальт, и то, как блеснул нож, - все это произошло так недавно, всего два
часа назад, и никто не поблагодарил Василия, никто не пожал ему руку
"коротко и сильно", как бывает это в книгах, никто не призвал брать пример с
мужественного и скромного комсомольца товарища Окошкина. Ничего себе угодил
он в коллективчик! И ухо саднило - бандит в драке больно его укусил.
В санчасти к укушенному уху отнеслись тоже довольно бездушно. Намазали
йодом и заявили, что все в порядке.
- А если у меня хрящ перекушен и теперь ухо повиснет, как у сеттера? -
спросил Окошкин.
- Не повиснет! - таков был ответ.
То, что Лапшин сказал Окошкину насчет мыслителей, было уже откуда-то
известно в бригаде, и старший оперуполномоченный Бочков теперь часто говорил
Василию:
- Вы мыслите так, а я рассуждаю иначе.
Раза два в неделю Иван Михайлович спрашивал:
- Ну как, Окошкин? Отыскались чемоданы?
- Вот, ищу, товарищ начальник.
- А собаки? А дактилоскопия? А дедуктивный метод.
- Так какие же собаки? Она заявление написала через восемь дней после
кражи. Поразительная, должен отметить, несознательность. Мы тут тоже не
боги, мы люди...
- Да ну? - удивлялся Лапшин, уходя к себе.
Вначале Окошкин обижался на своих товарищей по работе и даже на самого
Лапшина, но потом, и довольно скоро, понял, что подшучивать друг над другом,
замечать самомалейшие черточки хвастливости друг в друге и выставлять эти
черточки на всеобщее осмеяние, никогда не произносить высокие слова и даже
наоборот - все крупное, из ряда вон выходящее превращать в норму поведения -
таков тут стиль работы, иначе нельзя, иначе пропадешь. И не Бочков, и не
Побужинский, и не сам Лапшин это придумали, так здесь повелось с того
далекого времени, когда на смену старым царским сыщикам пришли работать
парни с Лесснера, с фабрик Голодая, матросы из Ревеля, суровые солдаты в
пропотевших гимнастерках. Тогда погнали отсюда полицейских репортеров в
канотье и в котелках, заломленных на ухо, тогда исчезли из газет заголовки
типа "Кроваво-кошмарная драма на Гончарной"; наверное, именно тогда, как
казалось Окошкину, был издан приказ о запрещении хвастаться.
Впрочем, все это теперь для Окошкина не имело большого значения. Он
пошел в ногу с лапшинской бригадой, хотя наедине сам с собой еще и
употреблял такие фразочки, как "холодный глаз пистолета", "львиная отвага"
или "скупая мужская слеза".
Тем не менее работать Окошкину было не легко, и далеко не сразу он
понял, что к чему в бригаде у Лапшина.
Однажды Василий, очень бледный, в черной старенькой косоворотке под
пиджаком и в сапогах бутылками, вошел в кабинет к Ивану Михайловичу и сказал
срывающимся голосом:
- Товарищ начальник! Положение складывается так, что я у вас работать
не могу категорически.