"Игорь Гергенредер. Птица Уксюр" - читать интересную книгу автора

обмахнулась, Альфия - две булочки, сахарный роток.
Касьян до чего уж не помнил себя, бычий мык, задом брык, а тут
маленькие иголочки проборонили глаза. Был мык, да стал крик. Чёрную старуху
облапил! Согнутая, тощая, кожа гармошкой. Ещё и лицо повёртывает к нему:
"Ха-ха-ха!"
Он и отлипни. Какое леченье там! Вместо Альфии - вон чего. Такая и не
голая пуганёт. А тут-то... Клоки седые, пасть - дыра, а остальное
безобразие... Девяноста лет старуха страшная. Встала, хохочет.
Как в крик его вдарило, так с криком и спасался на четвереньках.
Обезумел - встать некогда. Из сруба - и кубарем прочь. Вслед:
"Хо-хо-хо! Пуганый, золотенький, дашь дождичка и не отвыкнешь! Гладкое
сладко, негладкое - пьяно!"
Тьфу ты! Почечуй во все проёмы!..
А старуха из сруба:
"От сладкого - хмельного ищут! Твой дождик - мой хмель, грибочки!"
Заткнул уши; лежит, дрожит. Комары жрут его. Вот тебе и угадала: кол,
дворок да хозяйство! Нагадала-сколдовала, с кем хозяйство подымать. Пускай
лучше ни кола, ни дворка, а на довеске синичка качается. Чтоб тебя для
твоего муженька этак обернуло, расщепись его сук!
Лежит - ага: выходит из сруба Альфия. В полной одежде - никто и не
скажет, что вот, мол, только-то чего... а! Пуговицы дорогие застёгнуты все.
Садится на лошадь. Касьян к ней было - но как отнялось всё.
Она себе уехала, он пополз кругом сруба. Страшно старой асмодейки. Ну,
подняли его ноги - никого в срубе, как заглянул. Увезла, видать, колдовство
с собой. А как трясла яблоньку! талия не толще лозины, сдоба кругла - калачи
подовые; роток сахарный... Не съелось яблочко. Ну, плачь и плачь! Прямо в
слезах человек.
Шашлыки остыли, недоедено сколько. Сел, доедает. Брага ещё постоит, не
пропадёт. Мясо, считай, съел уже. Выпил ковшик тройной выгонки. И чего,
думает, было орать-бежать? Конечно, ей смех - Альфие. Когда она шла себе в
шальварах, сквозь видных, упружила кочаны, а я к ней: какой испуг
бывал-подымался! так и видать его... А и тут - по кленовому гвоздю молотнул!
И с эдаким - убежал от шуточной старухи. Будто стал не испуг, а соломки пук.
Разве ж потянет ушлую любовь на слабодушие? Всю обратную дорогу смеялась,
поди...
Ругает себя мужик, не жалеет матерка. Надо-де было зажмуриться,
отворотиться. Посидеть так - она б и вернулась в своё обличие, калачи -
подарок, размашистый мах!
И вот к ней с этой мыслью... В сенях упал: "Силов моих нету! Каменючки
губят!" Альфия: "Ну, хоть как-нибудь доберитесь в дом-то". Ободряет его. Он
сипит: "Сосёт погибель - не могу!" - и ползком к порогу.
А она в дверях растворённых: шальвары тонюсенькие, всё сквозь видать.
Он вылупил снизу гляделки: там ядрёно, там ершисто! и неуж недоступно
испугу? Неужель не взъерошу ершистый мысок? А стать! А бодрость! Сам в себя
каменючками стрельну, только б через эти радости леченье принять...
"Эх, вы, - говорит, - через вашу шутку не вышло из меня ничего... При
смерти человеку по губам - этак-то, а не дали пить". - "И чего же это по
губам такое?" - "Не шутите, Альфия Рафаиловна, нехорошей грубостью. У кого
смертный кашель холодный - что тому, как не горячий мёд?"
Переступила в дверях, качнула круглыми, сияющими сквозь лёгкий дымок, и