"Алла Гербер. Мама и папа " - читать интересную книгу автора

своими четырьмя перспективными сыновьями. Отцу досталась инженерия. Он
никогда не занимал больших постов, был, что называется, типичным
производственником. Сказать, что горел на работе, тоже нельзя, потому что
это было его естественное состояние во всем: работать так работать, гулять
так гулять. Но из всех подарков, грамот, благодарностей "за честный труд"
он, по-моему, больше всего ценил письма деда, который до самой смерти
аккуратными печатными буквами выписывал на конверте - "Инженеру Герберу". Но
я, по-видимому, унаследовала дедовский максимализм и не могла ему простить,
что папа не стал певцом. Я слышу, как будто не вчера, не когда-то, а сейчас,
в эти минуты, когда пишу эти строки: "Постой, выпьем, ей-богу, еще..." И
вижу ту заснувшую реку, по которой "с тихой песней проплыли домой рыбаки..."
И тот цыганский табор, с которым ушла неверная Земфира, и того цыганского
барона, который был влюблен... И ту неведомую Бетси, за которую пили полные
бокалы, и "...легко на сердце стало, забот как не бывало..."
"О, если б навеки так было..." Если бы можно было вернуть те минуты,
когда мама брала ноты и, волнуясь как школьница на экзаменах, садилась на
краешек стула, опускала свои мягкие длинные пальцы на клавиши "Бехштейна" и,
глубоко вздохнув, начинала... "Что наша жизнь? Игра", - без надрыва, на
улыбке пел папа, словно не веря герою, что жизнь - и впрямь игра, не
предполагая, как далеко игры в жизни могут завести людей и как надолго они
уведут его от нас.
Голос спас отца от смерти. Метр девяносто роста и сорок пять
килограммов веса - какие уж тут песни! А он пел таким же измученным людям,
как он сам - "Когда ж домой товарищ мой вернется... любимый город другу
улыбнется..." И вернулся, но петь не мог - голос пропал, и я никогда не
смогу его услышать: в моем детстве не было магнитофонов. Но и сейчас засыпаю
под те колыбельные, которые, сдерживая силу своего могучего голоса, напевал
мне он. И теперь в бессонные ночи я сама себе напеваю: "Полюшко-поле,
полюшко - широко поле... едут да по полю герои, эх, да Красной Армии
герои..." И всякий раз плачу, потому что папа пел эту походную отрядную
песню печально, задумчиво, как будто представлял себе тех героев, которые
полегли на том полюшке-поле, заснули на нем вечным сном...
Мой маленький сын вырос под его любимую, которую пела ему потом я:
"Спят медведи и слоны, дяди спят и тети, все вокруг спать должны, но... не
на работе". Смешно, но, может, эта моя настойчивая, из вечера в вечер
просьба "не спать на работе" вызвала у сына чисто детский протест, потому
что и по сей день он, бедняжка, любит спать как раз в то время, когда по
расписанию положено работать...
Звуки дома... Половицы не скрипели, ставни не стучали, мыши не
скреблись... Но были другие звуки, которые тоже - дом. У каждого они свои.
Приглушенные ночные голоса в соседней комнате, когда считалось, что я сплю и
не слышу, ЧТО они говорят. В этих ночных разговорах я угадывала тревогу,
которая проходила или скрывалась днем. Слышала слова, которые они доверяли
только ночи. В них была растерянность, страх перед самой войной, так, уже
совсем приглушенной, тревога вселилась в дом в конце сороковых... Но наутро
все забывалось - утренние звуки были веселые звуки. И возникал тот самый
мышиный шорох и скрип половиц, под которые медленно и чинно сходили со
страниц капитаны, и каждый был отважный, каждый знаменит... По утрам тот,
кто был "поленом", становился "мальчишкой, замечательным парнишкой...", а
заколдованный злой Звездный мальчик превращался в конце концов в доброго...