"Алла Гербер. Мама и папа " - читать интересную книгу автора

конечно же нет, но она навсегда утратила саму возможность играть - рояль и
манил и пугал ее одновременно. Музыка осталась ее неразделенной любовью,
которой она открывалась только на концертах в консерватории. Вот там, уже не
сдерживаясь, не скрываясь, она отдавалась своей любви. И всегда это был
юношеский восторг, как бы впервые открытое переживание, первый удар любви,
первое от нее потрясение. После концерта она спешила домой, чтобы не
расплескать услышанное, тут же, самой, воспроизвести... Но старый "Бехштейн"
держал ее на расстоянии, так и не простив давнего предательства.
В сорок девятом, после ареста отца, в дом пришла нужда. Надо было
что-то продать, но продавать особенно было нечего, мама запеленала онемевший
с того дня инструмент, и его унесли пропахшие вином люди. Стыдно писать, но
я сочла это предательством - сама не играя, она всегда аккомпанировала отцу,
когда он пел. Я тогда не понимала, что, для того чтобы сохранить дом, она
отдавала самое дорогое - их общую мечту, их пожизненную страсть.


* * *

Деда со стороны отца я не помню. Рассказывают, что он был
ортодоксальным и деспотичным. С юности работал как вол - в прямом смысле
слова, ибо сначала батрачил на чужой земле, а потом арендовал ее у
разорившегося помещика, но возделывал, что называется, своими руками. А
потом и мельницу построил. Папа не без гордости рассказывал, что он, как,
впрочем, и три других его брата, действительно пахал землю с четырнадцати
лет, совсем как те книжные герои, которые, поучая своих детей, любят
повторять: "Я в твои годы землю пахал..." Отец не очень-то поучал, но
считал, что работать с детства - норма. "Учиться, - говорил он, - тоже
работа". Он терпеть не мог безделья, просто физически уставал от
ничегонеделания. Я не помню его отдыхающим, разве что дважды за всю жизнь
ездил лечиться в санаторий, но, судя по письмам, места себе там не находил и
считал минуты до возвращения домой.
Но больше всего он любил петь. Стать актером ему не позволил
собственный отец. Гиганту с большими тяжелыми руками, который никогда не
поднимался позже шести, профессия актера представлялась несерьезной,
недостойной здорового мужчины. Дед считал своим долгом дать сыновьям
образование, чтобы они были "приличными, уважаемыми в обществе людьми". А
петь. "Петь, - уверял дед, - можно дома, петь - это не работа..." Когда отец
пел, дед плакал и благодарил Бога, что у него такой одаренный сын. Но...
обещал проклясть сына, если тот вздумает поступать в консерваторию. Отец не
посмел ослушаться - он стал инженером, как того хотел дед, и никогда ни
одним словом не попрекнул ни его, ни свою работу. Но знаю - страдал всю
жизнь, хоть и повторял, что раз на то была воля отца, значит, так оно и
должно было быть.
Была, конечно, какая-то правда и за той, дедовской, правдой - в то
время, когда его сыновья уходили в люди, нужно было вооружить их конкретным
делом, надежной, на все случаи, профессией. "Еще большой вопрос, - говорил
дед отцу, - что тебя, сына мельника Хаима из Березовки, возьмут в актеры, а
в инженеры возьмут... Техника, если, конечно, иметь голову на плечах, не
подведет. Техника, юриспруденция, медицина и экономика..."
Вот так мельник Хаим распределил четыре перспективные профессии между