"Сергей Герасимов. Власть подвала" - читать интересную книгу автора

голос. И я надеюсь, что тот ненастоящий образ меня, меня лучшего, чем я
настоящий, все же сохранится в её памяти, осядет, как песок на дно бассейна;
прилипнет, как ракушка на днище корабля; останется нестираем, как детский
шрамик на коленке.
Спустя два года я ещё так хорошо помнил этот случай, что, сидя в
библиотеке и ожидая книгу, написал о нем маленький романтический рассказ, все
перепутав и переиначив, переврав, так перепугав правду, что вся она сбежала за
тридевять земель. Рассказ был опубликован уже через десять дней. Тогда я не
очень удивился, но позже мне объяснили знающие люди, что многие ждут своей
первой публикации не десять дней, а десять лет, это нормально и хорошо, и что я
должен быть благодарен судьбе и за то, и за се, и за то что не. Я не собираюсь
благодарить судьбу, или те силы, которые действуют поверх логики и законов. Те
силы безразличны к нам и откликаются лишь на безразличный призыв. А безразличие
- оружие недостойных.
Мне всегда становилось холодно, в плечах и затылке, когда я пробовал
внимательно проследить по памяти и по оставленным следам одну из непройденных
дорог. Жизнь - как дерево, на котором каждая ветвь хочет стать верхушкой, но, в
отличие от дерева, те ветви, которые верхушкой не стали, сохнут и опадают,
оставляя острые сучки; о них обязательно ранишь себя при случайном
прикосновении. Сколько их было, таких веток, и - годы вставляются в памяти один
в другой, как телескоп, компактности ради - кажется, что все было недавно,
(есть ли фраза банальнее этой? - какой, в сущности страшный вопрос) и трудно
поверить, что столько всего изменилось. Какой-то голос, не женский, не мужской
и не детский, но смутно человеческий - кричит в памяти длинное ааааааа, как
будто кто-то падает в колодец и при этом кричит, а колодец темен и глубок; или
кто-то безнадежно аукается, заблудившись во времени, потеряв от отчаяния даже
ууууууу и не существует ни в этом, ни в том мире силы, которая могла бы ему
помочь; вот так бывает.

8

Я вышел из комнаты на большой балкон. Была глубокая синяя ночь. Я ощущаю
темноту не так, как другие люди. В детстве я никогда не боялся темноты, даже
полной темноты. Честно говоря, я даже не понимаю толком, что такое полная тьма.
Я хорошо вижу в темноте. Самая глубокая ночь для меня не черная, а синяя, того
сочного оттенка синевы, который я затрудняюсь передать словами. Такой синевой
иногда взблескивают панцири черных жуков. Я могу различить предметы, и довольно
неплохо, где-нибудь в глубоком подвале без всякого света или даже в темноте
фотолаборатории. В абсолютной тьме. Впрочем, я не столько вижу, сколько ощущаю
их присутствие. Слова <невидимый в темноте> для меня пустой звук. Поэтому я
люблю ночь. Она прекрасна своим спокойствием и пространностью. Она струится
сквозь меня. И я наполняюсь - как невод наполняется рыбой. Наполняюсь не знаю
чем, но все равно, это хорошо и важно. Ночью, если я не собираюсь читать или
писать, я никогда не включаю свет; я живу в темноте и мне это нравится. Когда
моя жена всякий раз включала свет в кухне, вставая ночью, меня это раздражало.
Она же просто бесилась от того, что я предпочитаю свободно лавировать между
предметов, невидимый ей. Она называла меня привидением, лунатиком, мяньяком и
прочими приятными прозвищами. В детстве у меня бывали неприятности из-за того,
что я не такой как все. Люди редко могут стерпеть то, что им непонятно. Я вышел
на большой балкон.