"Сергей Герасимов. Власть подвала" - читать интересную книгу автора

Ф, всегда наклоненными одинаково. Письма. Я посмотрел на дату - девятнадцатое
января - и дата мне что-то напомнила. Умное руководство по психологическим
опытам требовало вести дневник эксперимента, с размеченными особым образом
страницами. Сверху каждой страницы, в уголке, обязательно ставилась дата. И
всегда можно узнать когда произошло чудо. Я открыл дневник эксперимента и он
разорвался у меня на столе как адская машинка. Несколько минут я просто не мог
прийти в себя, оглушенный. Даты совпали. Именно в тот день, когда я не захотел
видеть Наташу, её сбила машина. Именно в тот день. Именно в тот. В тот. Судьба
(или то, что за нею прячется) избрала простейший способ, чтобы помешать нашей
встрече: колеса автомобиля. Для точности эксперимента была важна и ещё одна
деталь - в какое время её сбила машина, но с того дня меня перестали
интересовать чудеса, сминающие и выбрасывающие человека как ненужную бумажку.
Даже за истину нельзя платить такую цену.
Я пообещал себе никогда не применять свое знание и никому не сообщать
секрет. Конечно же, я не выполнил обещания. Когда нагружаешь волю слишком
большой тяжестью, она не сразу трогает с места - а когда трогает, ей нужно
время, чтобы разогнаться. Я применил свой секрет ещё раз, только раз и снова
ключ мягко вошел в замок, повернулся и открыл запретную дверь - с поправкой на
недостроенность чуда. И было ещё одно осеннее утро, когда я едва не нарушил
обещания - меня попросили спасти умирающего человека. Не знаю, правильно ли я
поступил тогда.
Мы продолжали переписываться до конца года. Я знал её телефон. Однажды
зимой я все же позвонил ей, из автомата. Помню, как гремели машины у меня за
спиной и как мерзло ухо, приложенное к трубке. День был хрупким от мороза.
- Кто звонит? - спросила она и я не знал что ответить.
Я тоже не узнал её голоса. Ведь прошло два года, больше, два с половиной
года, теперь она была взрослой и совсем другой. Мы кое-как объяснились,
оставшись друг для друга просто чужими голосами. Когда я вешал трубку, то уже
понимал, что она никогда больше не напишет мне.
Она разделилась на двух человек, и я не знаю, который из двух настоящий.
Та Наташа, которая жила в своих письмах и живет сейчас в моей памяти - и та,
которая существует, вполне реальная, плотная, оптически непрозрачная,
теряющаяся в толпе, принимающая пищу три раза в день, неохотно просыпающаяся по
утрам, моющая волосы, вздыхающая, вздрагивающая, зевающая, считающая деньги,
которых всегда мало, имеющая неизвестных мне подруг. Каждая из двух ипостасей
менялась со временем, росла, взрослела (теперь я вижу, по почтовым штемпелям,
что мы переписывались два года и девять дней, с большим перерывом) и шла в свою
собственную сторону. Наконец они разошлись так далеко, что я, знавший лишь
бумажную Наташу и веривший в превосходство слова над плотью, не узнал её голоса
по телефону, хотя даже сейчас могу ясно представить себе её настоящий голос. Ее
собственный голос оказался ненастоящим. Наверно, та же трансформация произошла
и с внешностью - я вряд ли узнал бы её сейчас, хотя стоит мне закрыть глаза и я
её вижу, и всегда рядом солнце - не только очень юной, какой я её действительно
видел, но и во всех фазах последующей жизни. Я могу даже увидеть какой она
будет старушкой: обязательно крашеной, полной, с разумным, но тяжелым прищуром
глаз, иногда веселой, но чаще серьезной и строгой, и с хрипотцой в голосе.
Умирающее солнце будет висеть над низкими домами и столбы черными иглами будут
сшивать небо с дорогой. Кто-нибудь из внуков будет побаиваться её. Воздух будет
пахнуть семечками. И даже если она будет совсем иной, я не знаю, который из
двух обликов верен. Я также раздвоился для нее, - иначе она узнала бы мой