"Буря" - читать интересную книгу автора (Воеводин Всеволод Петрович, Рысс Евгений...)
Глава XXII РАЗГОВОР ВСЕРЬЁЗ
Волна вырвала из моих рук дверь и хлопнула ею с такой силой, что даже сквозь рев и свист ветра я слышал удар. Оглушенный, я пролетел по палубе и, вцепившись во что-то, что попало мне в руки, стоял съежившись, втянув голову в плечи, пока волна не схлынула и порыв ветра на ослабел. Повернув лицо по ветру, я приоткрыл глаза. В сером свете мимо меня неслись большие снежинки. Казалось, что водят они хороводы, танцуют и кружатся, а ветер поет для них песню, и море медленно и монотонно отбивает им такт. Я чувствовал страшное давление ветра, и, чтобы удержаться на месте, мне приходилось напрягать все свои силы. Сощуренными глазами я видел только маленький кусочек пространства перед собой, несколько ступенек трапа, поручни, часть железной стены с залепленным снегом иллюминатором. Цепляясь за поручни, я поднялся наверх и, закрыв глаза, ощупью добрался до рубки. У меня горело лицо, снег таял на коже, и холодные струйки убегали за воротник. Бабин стоял на руле. Капитан ходил взад и вперед. Рулевого, видимо, уже услали вниз. Я подошел к штурвалу, готовый взяться за его ручки, но капитан, повернувшись ко мне, сказал:
— Не надо, побудьте здесь просто так. — Я стоял, не зная, куда девать руки, а капитан прошел ещё по рубке и добавил, глядя на меня, раздраженно и зло: — А то наболтаете там и нагоните панику. — Я покраснел от обиды. Несправедливость капитана больно меня поразила. Вероятно, он сам почувствовал, что оскорбил меня, потому что, пройдясь ещё раз, сказал уже гораздо более мягким тоном: — Я ведь знаю, как, у нас умеют выпытывать. Вам, небось, самому не легко пришлось.
После этого наступило молчание. Ветер выл и бросал в стекла брызги и снег; капитан мерил шагами рубку, Бабин, глядя на тихо качавшийся компас, иногда поворачивал штурвал. Был день, но за окном стояла серая полумгла, и за тучею снега я с трудом мог разглядеть нос тральщика, то поднимавшийся высоко вверх, то с шумом опускавшийся вниз. Тогда на судно со всех сторон наступал страшный хаос волн и снежных вихрей.
Маркони открыл окошечко и протянул радиограмму, и хотя в шуме ветра и шторма стук окошечка почти не был слышен, капитан резко повернулся и торопливо протянул руку. Он прочел радиограмму и, присев за столик, написал ответ. Маркони задвинул дверцу, и снова капитан мерил шагами рубку. Бабин тихо поворачивал штурвал, светился компас, и снег и брызги бились о стекла. Но вот снег ворвался в рубку, снежинки, крутясь, полетели на пол, и Овчаренко, мокрый и красный, закрыл за собою дверь. Капитан мельком взглянул на него и отвел глаза, а Овчаренко стряхнул снег с фуражки, вытер лицо и сказал:
— Настроение тяжелое, капитан.
Капитан, казалось, не слышал. Думая о своём, он шагал взад и вперед, шаг за шагом. Овчаренко помолчал и добавил отчетливо и негромко:
— Надо решать, Николай Николаевич.
— Решать нечего, — сказал капитан, — всё совершенно ясно.
Я понял, что продолжается спор, начатый раньше, когда меня ещё не было в рубке. Казалось, спор опять оборвался. Очень деловым, равнодушным тоном Овчаренко спросил:
— Есть что-нибудь новое?
Капитан протянул ему радиограмму. Овчаренко прочел и кивнул головой. Они помолчали оба, и капитан, сделав ещё один рейс по рубке, шел обратно, когда Овчаренко шагнул и стал перед ним. Теперь они стояли друг против друга, оба спокойные и оба настороже.
— Ты неправ, Николай Николаевич, — мягко заговорил Овчаренко. — Если ты подумаешь, ты сам согласишься со мной. В этом вопросе я, может быть, даже более компетентен, чем ты, и ты должен поверить мне. Ведь это вопрос политико-морального состояния.
— Это вопрос практики судовождения, — резко перебил капитан. — Я решаю задачу исключительной сложности, я отвечаю за судно и за каждого человека. Я не могу рисковать, ослабляя работоспособность команды.
— Хуже, чем сейчас, она не будет. Пойди в столовую, поговори с матросами.
— Хорошо, — буркнул капитан, поправил фуражку, повернулся и вышел из рубки. Овчаренко вышел за ним, а за Овчаренко вышел и я, стараясь не обращать на себя внимание Бабина. Я боялся, что Бабин прикажет мне остаться в рубке.
Мы спустились по трапу, переждали, пока с палубы схлынет вода, и, держась за поручни, прошли в столовую. Мы ещё слышали общий громкий разговор, но он тотчас смолк при появлении капитана. Все молчали, и все на него смотрели, а он протиснулся за стол, снял фуражку и оглядел всех.
— В чем дело, товарищи? — спросил он. — Говорят, что у команды несколько нездоровое настроение? Я не совсем понимаю. Вы шторма испугались, что ли?
Мне кажется, что никто не ждал так прямо поставленного вопроса. Я видел, как ребята мялись и переглядывались, и мне кажется, — каждый надеялся, что начнет другой. Потом взгляды всех обратились на Свистунова. Видимо, ему, как самому старшему, следовало говорить первому. Он откашлялся и заговорил.
— Вроде как бы побаиваемся, Николай Николаевич, — сказал он, откашлялся и замолчал.
— Ну? — удивился капитан. — Вы что же — больше как при трех баллах не приучены плавать? — Смешок прошел по столовой. Казалось, настроение менялось. Очень уж уверен, спокоен и весел был Студенцов. — Я, по совести говоря, — продолжал он, — думал всегда, что шторм — команде отдых, вроде бы санаторный режим. Оказывается, всё не так. Гадалка вам нагадала, что ли, или это у вас на почве переутомления? Получается интересно: вот новичок, Слюсарев, ничего, живет — не боится, а вы, старые трескоеды, волны испугались.
Мою фамилию называть не следовало. Капитан понял это сразу и на долю секунды потерял уверенность, и все это почувствовали и ещё больше уверились, что дело не чисто. Опять никто не смотрел капитану в глаза, и опять все выжидающе смотрели на Свистунова. Свистунов вежливо кашлянул и сделал очередной ход.
— Ребята беспокоятся, Николай Николаевич, — сказал он, — по поводу разной такой ерунды. Может быть, если бы вы разъяснение сделали… — Он кашлянул и затем вежливо опустил глаза и пожевал губами.
— Что же можно разъяснять насчет ерунды? — попытался пошутить капитан. Все молчали. Потом вдруг мрачно пробасил Полтора Семена:
— Почему Мацейс и Шкебин удрали как раз перед штормом, а?
Уже после того, как он сказал это, он встал во весь свой огромный рост, молча постоял и, засмущавшись, сел снова. Но самое важное было сказано. Теперь захотели говорить все.
— Почему нельзя смотреть кино? — спрашивали из одного угла. — Почему нельзя помыться в бане?
— Почему нельзя сидеть в кубрике?
— Почему Слюсарева забрали в рубку? При такой волне разве вы поставили бы сопляка к штурвалу!
— Что ж, мы не понимаем, что ли!
Потом пошли предположения:
— Может, машина испортилась?
— Может, мало ли какой непорядок?
Матросы переговаривались друг с другом, и в общем гуле голосов выделялись только два слова: «почему» и «может». Потом курносый, розовый, как поросенок, Балбуцкий вскочил и крикнул взволнованно и громко:
— Может, на тральщике бомба подложена, и все мы сию минуту взлетим на воздух!..
Сразу все замолчали. Эта нелепая мысль, в которой каждому было стыдно признаться, сидела у всех в голове. Сейчас, когда она была высказана, все в упор смотрели на капитана и ждали. И, глядя в глаза, направленные на него, капитан почувствовал готовую разразиться панику и посмотрел на Овчаренко, и Овчаренко ответил ему убежденным, спокойным взглядом. Капитан провел рукой по голове. Волна обрушилась на палубу — мы слышали, как она ударила в стену столовой, и капитан стукнул ладонью по столу.
— Ладно, — сказал он, — ладно, товарищи, давайте поговорим всерьез.
Сразу у всех изменились лица. Все стали серьезными и внимательными, и кто-то зло цыкнул на Балбуцкого, продолжавшего ещё волноваться. Испуганно оглянувшись, затих и он, и капитан начал:
— С бомбами это, разумеется, ерунда, — крикнул он Балбуцкому, — но положение, вообще говоря, у нас серьезное. Мацейс и Шкебин бежали недаром. Это верно, Если помните, они участвовали в приемке. Они брали 89-й с заграничной верфи. Так вот, выясняется, что тральщик построен вредительски, что метацентр рассчитан неверно.
Самое главное было сказано, но попрежнему команда не спускала глаз с капитана, и все сидели попрежнему не шевелясь.
— Суть заключается в том, — медленно продолжал капитан, — что в штормовых условиях тральщик может опрокинуться. По расчетам строителей, это так и должно было быть. Но вот я второй час приглядываюсь к судну. Пока нас кладет не сильно, размахи качки нормальны, и при хорошем правеже рулем совсем не кладет. Вот сейчас Бабин сам на руле, и, по-моему, мы идем не плохо. Довольно ровно идем.
Он замолчал. Казалось, все, как один человек, прислушивались к ходу судна. Волна ударяла в нос, переборки столовой наклонялись то в одну, то в другую сторону. Страшная была качка, и свист и грохот, и гребни волн, сорванные ветром, бились в стекла иллюминаторов, но в шуме урагана, в качке была размеренность и монотонность, и она успокаивала, потому что моряки знают: опасность наступает, когда судно теряет ритм, когда, накренившись, оно долго не может выпрямиться, когда каждый следующий удар волны звучит иначе и размах качки больше.
— Да, — задумчиво сказал капитан, — довольно ровно идем, — и продолжал спокойно, как бы рассуждая с самим собой: — В чем же тут может быть дело? Я думал об этом всё время и пришел к следующему выводу: ясно, что грубой ошибки при постройке допустить не могли. Какая бы сволочь ни принимала судно, всё равно явную ошибку они вынуждены были бы обнаружить. Значит, ошибка очень маленькая, очень незначительная ошибка. Такая, которая бы не сразу сказалась. Ну, вот, а если так, — значит, нужен не такой уж большой груз в трюме, чтобы её уравновесить, чтобы центр тяжести оказался на месте. Я и думаю, что дело, видимо, в том, что трюм у нас почти полон рыбой. — Он помолчал и обвел всех глазами, словно проверяя, все ли усвоили его мысль. Все слушали внимательно, как слушают где-нибудь на берегу очень интересную лекцию, и трудно было поверить, что речь шла о том, доживут ли все здесь собравшиеся до завтра или пойдут через десять минут кормить рыбу на дно Баренцова моря. — Вот, — сказал капитан, — что мне дает основание в данный момент считать, что непосредственная опасность пока нам не угрожает. Однако теперь вам будут понятны мои распоряжения. Поскольку опасность всё-таки есть, и я бы сказал — большая… Вот и всё. Еще частный вопрос: не подозревайте Слюсарева и не злитесь на него. Благодаря ему мы их чуть-чуть не поймали. Молчал же он по категорическому моему приказанию.
Капитан кончил и сел. Как всегда после конца доклада, некоторое время все молчали, потом в задних рядах поднялась рука.
— А этих приемщиков на берегу посажали? — спросил он мрачным басом.
— Думаю, что посажали, — ответил капитан.
— А этих жуков-механиков поймают?
— Думаю, что поймают.
— Ну, это правильно, — пробасил Полтора Семена и сел.
Выступление моего долговязого друга вызвало оживление в зале.
— Простите его, Николай Николаевич, — сказал Донейко. — Семена-то Полтора, а ум на них всех один. Конечно, ему трудновато.
— Ему сто, цорту, — возмутился беззубый засольщик. — Тральсцик-то вверх тормасками, а он носками дно достанет. Будет стоять, как буек.
— А што, а што? — сказал Полтора Семена. — Мне интересно, я и спросил. Подумаешь!
Смех затих, и слова попросил Свистунов.
— Может, нам покидать снег? — спросил он. — Всё-таки тяжесть на палубе.
— Думаю, что не стоит, — ответил капитан, — сейчас его ветром всё равно сносит. Вот если подморозит, тогда придется.
Больше вопросов не было. Капитан подождал, поднялся и ещё раз обвел глазами собравшихся.
— Так как, товарищи, — спросил он, — ещё поплаваем?
— Придется, — вставая, сказал Свистунов. — Иной раз, Николай Николаевич, думаешь, что это ты, Свистунов, всё кушаешь да кушаешь рыбу, не пора ли уж и рыбе тобою закусить. ан нет. Всё, думаешь, я хоть еще пудик-другой съем.
Матросы вставали, распрямлялись, потягивались, в задних рядах кто-то кого-то толкнул, и началась шутливая свалка, однако сразу же прекратилась, когда капитан посмотрел в ту сторону. Снова мне показалось, что только что была проведена беседа на весьма почтенную, но скучноватую тему, что-нибудь вроде «беседы о рациональном использовании отходов рыбного промысла в сельском хозяйстве», и все собираются поскорее забыть всё услышанное. Я глядел на моих товарищей, таких равнодушных к только что услышанным новостям, и мне становилось стыдно, что эти же новости произвели на меня такое сильное впечатление. Со страхом прислушивался я к каждому удару волны, и каждый раз, когда наклонялись стены столовой, мне казалось, что на этот раз они наклонились особенно сильно и что на этот раз они уж, наверное, не выпрямятся. Глядя на моих товарищей, я думал, что, верно, всё-таки мне не быть моряком, что, видимо, равнодушие к опасности — врожденное свойство человека, которым я не обладаю.
Капитан подошел к дверям и остановился.
— Так, значит, товарищи, — сказал он, — я прошу всех быть на палубе или, в крайнем случае, в столовой.
— Есть, Николай Николаевич! — закричали ему. — Может, разрешите повару открыть камбуз и приготовить что-нибудь? На полный-то желудок не так скоро утонешь.
Снова наклонились переборки столовой, и я подумал, что решительно не способен в такой момент острить на эти темы. С грохотом рухнула на палубу волна. На этот раз казалось — действительно мы слишком долго лежим на борту. По лицу капитана я видел, что он собирался ответить насчет повара и камбуза, но он стоял не двигаясь и молчал: рот, приготовленный для ответа, глаза застывшие и отсутствующие. Он прислушивался к волне и к ветру и наблюдал уклон тральщика. Я посмотрел на моих товарищей. Долю секунды я видел в десятках глаз страх — обыкновенный человеческий страх. Он промелькнул, как тень, и быстро скрылся. На меня опять смотрели спокойные лица людей, совсем не думающих о том, что тральщик на этот раз положило особенно сильно.
— Ладно, — сказал капитан. — Можете вскипятить чайку, а если хотите, — пусть кладовщик выдаст мясо.
Медленно выпрямлялся тральщик, и снова его качнуло, но уже капитан улыбался, и смеялись ребята, как будто ничего не произошло. Однако для меня многое изменилось. За эту секунду я усвоил очень важную истину.
Дело не в том, что я от рождения трус, а другие храбрые. Дело в том, что другие умеют сдерживать страх, а я ещё не научился. И я знал, что учиться этому мне придется в ближайшие же часы.