"Валерий Генкин. Дневник доктора Затуловского " - читать интересную книгу автора

увлечь молодого бездушного шалопая. Как-то дождливым августовским вечером,
возвращаясь от живущего через улицу приятеля, я услышал тихий разговор под
грибком у нашего крыльца. Дядя Сема и Евгения Яковлевна сидели рядом, плечи
их соприкасались. Оба в пальто. "Что ж осталось в жизни нашей? Ты молчишь...
печальна ты... Не случилось ли с Парашей - сохрани Господь - беды?" И хотя
дочь дяди Семы звали не Парашей, а Раей, я сразу понял: речь идет о ней.
Итак, благодаря Некрасову дядя Сема стал гимназистом. В выпускном
классе он без памяти влюбился в Женю Ямпольскую, первую красавицу Витебска,
двумя годами его старше, дочь богатого адвоката, побывавшую уже в Европе.
Швейцария, Германия, Италия. Воды, музеи, карнавалы. Через год дядя Сема,
студент-медик, уезжает от медноволосой богини в Москву.
Дальнейшее стало мне известно - в отрывках, правда, - из семейных
легенд, рассказываемых бабушкой, которая боготворила своего кузена, да из
той узкой тетрадки в кожаном мягком переплете, порыжелом от старости.
Странный, девичий по виду, этот альбомчик с разноцветными - то розовыми, то
вдруг салатными, то кремовыми - листками оказался дневником, ведомым
последовательно рыжеволосым вертлявым студентом, респектабельным врачом с
обширной практикой среди лучших семей Зарядья, главным врачом эвакуационного
госпиталя в Прикарпатье во время Первой мировой, начальником медсанчасти под
Киевом в гражданскую, врачом полевого лазарета в Самарканде во время
басмачества, начальником тылового госпиталя в Свердловске во Вторую мировую,
заведующим терапевтическим отделением института профзаболеваний имени Обуха
в тридцатые годы и после последней войны. Странный дневник. Две-три
страницы, пауза в пять лёг. Снова запись. Еще перерыв в два года. И так
почти полвека. Тетрадку я взял тайком из ящика массивного древнего стола,
занимавшего половину узкой, как троллейбус, комнаты Евгении Яковлевны, после
того, как гроб с ее высохшим, некогда монументальным телом был с этого стола
снят и, после шести кругов на лестничных площадках, отвезен в Востряково.
Первые страницы тетрадки медицинский студент Московского университета
заполнял виршами в стиле "на память тебе, дорогая, хочу я стихи написать,
чтоб этот альбом открывая, могла ты меня вспоминать". По голубому шли черные
кружевные строчки:

Песнями душу свою я б открыл,
Грусть и страданья в мотив перелил,
В песне, быть может, я понят бы был...
Так не дал Всевышний мне голоса сил!

Всевышний, действительно, поскупился на силу поэтического дарования для
дяди Семы. Может быть, сознавая это, несколькими страницами и тремя годами
позже, уже в качестве ординатора Крестовоздвиженской больницы и официального
жениха Евгении Ямпольской, он перешел на столь же эмоциональную прозу: "Где
любовь? Где тот бурный порыв, - писал дядя Сема, - что как горный поток...
Он стекает с горы, и не ведает он, на тот ли утес, на другой ли обрыв - все
равно ведь ему... Он бежит... и шумит... И свергаясь со скал, рассказать
может он, как я жил, как страдал... Он бежит... и шумит... и ревет..."
Это дословный текст, датированный 1911 годом, вторым октября, с
указанием - в скобках - (В комнате Лизы). Кто такая Лиза, я не смог
выяснить.
Женатого дядю Сему отличала уравновешенная, сдержанная грусть,