"Жан Жене. Дневник вора" - читать интересную книгу автора

преступления, потому что они таят в себе наказание, кару (ибо я не могу
представить, что они ее не предвидели. Один из них, бывший боксер Леду,
отвечал полицейским с улыбкой: "О своих преступлениях я мог бы сожалеть лишь
до того, как их совершил"), которую я не прочь с ними разделить, чтобы так
или иначе моя любовь оказалась счастливой.
Я не собираюсь скрывать в своем дневнике причины, побудившие меня стать
вором, - самой простой из них была потребность в еде, однако ни протест, ни
горечь, ни гнев нисколько не повлияли на мой выбор. Я делал ставку на риск с
маниакальной "ревностной тщательностью", я готовил свою авантюру подобно
тому, как готовят постель или комнату для любви: я воспылал вожделением к
преступлению.

Я называю удалью дерзость, пронизанную страстью к опасности. Ее
различают во взгляде, в походке, в улыбке, и она вызывает в вашей душе
смятение. Она выбивает вас из колеи. Жестокость - это спокойствие, которое
вас будоражит. Порой говорят: "Тот еще парень". В тонких чертах Пилоржа
сквозила чудовищная жестокость. Даже само их изящество было жестоким.
Жестокая удаль проступала в очертаниях единственной руки Стилитано, когда
она была неподвижной и просто покоилась на столе; она тревожила и смущала
этот покой. Я работал с ворами и сутенерами, авторитет которых воодушевлял
меня, однако немногие из них проявляли истинную отвагу, в то время как самый
храбрый - Ги - не был жесток. Стилитано, Пилорж и Михаэлис были трусами.
Жава также. Даже когда они отдыхали, застыв неподвижно и улыбаясь, от них,
через ноздри, глаза, рот, ладони, набухшую ширинку, грубые бугры икроножных
мышц под одеялом или простыней, исходил сияющий, клубившийся паром сумрачный
гнев.
Но ничто не указывает на эту жестокость так безошибочно, как отсутствие
ее привычных примет. Лицо Рене прелестно, и это главное. Приплюснутая линия
носа придает ему задиристый вид, не говоря о том, что свинцовая бледность
его встревоженного лица внушает тревогу. Глаза его злы, движения уверенны и
спокойны. В сортирах он хладнокровно колотит гомиков, обыскивает и обирает
их, порой награждая, как милостью, ударом каблука по лицу. Я не люблю его,
но преклоняюсь перед его спокойствием. Он творит свое дело в самую жуткую
ночную пору, у дверей писсуаров, на опушках рощ и лужайках, под сенью
деревьев на Елисейских полях, возле вокзалов, у ворот Майо, в Булонском лесу
(по-прежнему ночью) с важным видом, чуждым всякой романтики. Когда он
возвращается в два-три часа ночи, я чувствую, что приключения переполняют
его. Каждый уголок его тела - руки, ладони, ноги, затылок - внес в них свою
ночную лепту. Не ведая о сих чудесах, он рассказывает мне о них. Он достает
из кармана ночные трофеи - перстни, обручальные кольца, часы. Он складывает
их в огромный стакан, в котором скоро не останется места. Его не удивляют
гомики, которые своими повадками потворствуют его грабежам. Когда он сидит
на моей кровати, я выхватываю из этих рассказов обрывки его авантюр: "Офицер
в кальсонах, у которого он крадет бумажник,
- Дай фраеру подойти, пусть он покружит возле тебя. Сделай вид, что
тебя слегка удивило его предложение заняться любовью. Выбирай, с кем нужно
прикинуться дурачком.
Каждую ночь его скупые слова дают мне пищу для размышлений. Они не
сбивают мое воображение с толку. Моя растерянность, видимо, вызвана тем, что
в глубине души я беру на себя роль жертвы и роль преступника одновременно. В