"Жан Жене. Дневник вора" - читать интересную книгу автора

сильные, которые держатся особняком, самые "крутые", прикрывающиеся кисеей
от москитов? Каждый цветок навевает на меня столь сильную грусть, что все
они, вместе взятые, видимо, означают горе и смерть. Итак, мои поиски любви
были связаны с каторгой. Каждое из моих увлечений, что заставляло меня
предвидеть и предвкушать ее, бросает в мои объятия преступников, бросает
меня к ним или приглашает меня к преступлению. Сейчас, когда я пишу эту
книгу, последние каторжники возвращаются во Францию. Об этом нас извещают
газеты. Наследник престола ощущает такую же пустоту, когда республика лишает
его грядущей короны. Крах каторги не позволяет нам вступить в подземные
мифические чертоги с животрепещущей совестью. Нас лишили душераздирающего
зрелища: нашего исхода, погрузки на судно, шествия к морю с понурыми
головами. Возвращение, то же путешествие в обратную сторону, теперь потеряло
смысл. Уничтожение каторги означает для меня тягчайшее из наказаний: меня
кастрируют, мне удаляют позор. Бесцеремонно обезглавив наши мечты, лишив их
ореола, нас досрочно выводят из спячки. Центральные тюрьмы по-прежнему
сохранили свое могущество, но теперь оно уже не то. Из их атмосферы ушло
былое изящное очарование с примесью легкого смирения. Тамошний воздух стал
настолько тяжелым, что все, должно быть, едва волочат ноги. Все
передвигаются там ползком. В "централах" сношаются по-черному, круче и
жестче; тяжелая и медленная агония каторги была движением от мерзости к
более цветущей ступени развития.[3] Ныне переполненные злыми самцами,
"централы" почернели от них, как от крови, насыщенной углекислым газом. (Я
пишу: "почернели". Это слово навеяно одеждой заключенных - пленников,
невольников или даже узников, хотя слишком большая честь величать нас
подобным образом, - сшитой из бурой шерстяной ткани.) Отныне мое желание
будет устремляться к "централам". Я знаю, что на каторге или в тюрьме
внешность людей зачастую приобретает шутовской вид. Фигуры заключенных,
возвышающихся на тяжелом гулком пьедестале деревянных башмаков, всегда
кажутся немного тщедушными. Они по-дурацки сгибаются над ручными тележками.
Они склоняют головы перед надзирателями и мнут в руках свои большие
соломенные шляпы (мне бы хотелось, чтобы те, что помоложе, украшали их
розами, украденными для них надзирателем) или бурые шерстяные береты. Они
стоят в угодливых жалких позах. (Однако когда их бьют, что-то в них, видимо,
распрямляется: подлец и мошенник, оказываясь в условиях еще более
отъявленной подлости и коварства, ожесточаются, подобно тому, как закаляется
мягкая сталь.) Что из того, что они по-прежнему раболепствуют? Не отвергая
тех, кто изуродован и расхлябан, моя любовь коронует прекраснейших из
преступников.
Недаром, - говорю я себе, - преступление долго колеблется, прежде чем
выбрать себе безупречнейшее орудие, каким является Пилорж, он же
Ангел-Солнце. Чтобы придать этим орудиям законченный вид ("законченный" -
какое жестокое слово!), требовалось стечение бесчисленных совпадений:
красота их лиц, изящество и сила их тел должны были сочетаться с преступными
наклонностями, обстоятельствами, которые делают человека преступником, силой
духа, способного смириться с подобной участью, наконец, наказанием с
присущей ему суровостью, которая позволяет преступнику засиять, и прежде
всего с наличием темных царств. Если герой сражается с мраком и побеждает
его, пусть он продолжает ходить в лохмотьях. То же сомнение, то же
счастливое стечение обстоятельств необходимы для появления безупречного
полицейского. Я дарю свою нежность и тем и другим. Но мне дороги их