"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

и хлопнула. Сначала Музафаров и Баулин, затем Васин чесанули по болоту из
пулеметов. Когда пулеметы замолкли и мы уже ждали команду "Встать, вперед!",
из-за кустов высунулись поднятые руки. Всего две. Потом высунулся и сам
немец. И выпрямился. Поначалу он показался мне очень длинным. Мы вскочили и
одним броском достигли кочкарника и немца, стоящего возле березок с
поднятыми руками. А где же остальные? А их не было. Впотьмах повару один
немец, наверное, увиделся целым взводом. Как говорят у нас, у трусливого в
глазах двоится. У ног немца валялся портфель из желтой кожи. Подбегая к
нему, Шалаев подобрал с земли отброшенный им пистолет и быстро спрятал в
карман. Немец был рослый, лет тридцати, в хорошо подогнанном мундире, в
сапогах, подтянутый и в очках. Черноволосый, с красивым лицом,
представительный. Офицер. И почему-то без головного убора. Худяков схватил
желтый портфель, из него посыпались какие-то бумаги. Мы все были злые, злые
оттого, что голодные, оттого, что как в насмешку атаковали целым взводом
одного немца, оттого, что он стрелял в нас и бросил гранату. Кто-то врезал
немцу по шее, кто-то пнул, а здоровый, рослый Воловик ударил его так, что
фриц упал и издал горлом какой-то странный, как будто рыдающий звук.
- Прекратить! - жестко скомандовал старший лейтенант Ковригин, подбегая
к нам.
Мы отпустили фрица, он встал, я подобрал в траве и подал ему очки. Он
надел очки и стоял перед нами бледный, опустив голову. Старший лейтенант
что-то спросил у него по-немецки, тот негромко ответил, не поднимая на нас
глаза.
Взводный оглядел нас и приказал:
- Евстигнеев, отведешь его к комэска. Портфель с бумагами захвати.
- Есть!
Рыжий пимокат Евстигнеев засунул в желтый портфель рассыпанные бумаги
и, неся его в руке, зажав карабин под мышкой, повел фрица в тыл. А мы,
остывая постепенно и повеселев оттого, что теперь весь этот случай с немцем
виделся нам смешным, потопали обратно. Да еда нас ждала там, на хуторе, от
этого тоже было нам весело. Смеялись за глаза над Андрей-Марусей, над его
трусостью - услышал один выстрел, бросил кухню и где-то отсиживался до
рассвета. А сержант Андреев шутливо защищал повара, дескать, был бы он
полностью мужик, а то ведь наполовину баба, поэтому и простительно ему, а
готовит он вкусно, старается. Вернулись на хутор, у хозяина кое-какую посуду
выпросили - котелки наши остались в переметных сумах, только один Худяков
никогда не расставался с котелком, носил на поясном ремне - и атаковали
кухню. Не успели навернуть порцию каши, как воротился рыжий пимокат
Евстигнеев. Очень скоро воротился. Я вспомнил о том, как Евстигнеев
жаловался, что скоро войне конец, а он не убил еще ни одного фашиста, и
подумал грешным делом, что, наверное, шлепнул немца по дороге. Дескать,
зачем мне куда-то тащиться на голодное брюхо, а ну-ка я его трахну на
полдороге, жалко, что ли, фашиста, и скажу, что отвел. А если узнают, а
узнают наверняка, тоже есть ответ: бежать задумал фриц, вот я его и кокнул.
- Ну что, отвел? - спросил сержант Андреев.
- Отвел.
- Наверно, застрелил его по дороге. Больно скоро вернулся, - сказал я.
- Я бегом его гонял, - спокойно ответил Евстигнеев. - Сказать по
правде, была у меня такая мыслишка. Думаю, чего с ним возиться, трахну и
дело с концом. Добежали до леска, который там у дороги, я ему и говорю: