"Анатолий Юмабаевич Генатулин. Вот кончится война " - читать интересную книгу автора

этого духмяного питья! Но не пригласят же они нас к столу. Мы же не гости,
тем более не знакомые соседи. И есть ли у них обычай приглашать человека к
столу, как, например, у нас, башкир? Видно было, что они нас не ждали, хотя,
может, знали, что русские близко. Когда мы вошли, они замерли лишь на
секунду и продолжали пить кофе, только движения их стали еще медленнее, лица
побелели и глаза сделались как-то странно отсутствующими. Я вспомнил, что
надо поздороваться, сказал "гутен таг", они не ответили, как будто не
расслышали. Лицо мужчины словно окаменело, это было обветренное сухощавое
лицо крестьянина, рыбака, может, и солдата. Мы топтались у двери, мы уже
были не теми солдатами, какими были вначале, в Восточной Пруссии, теперь в
наших отношениях с цивильными немцами появилась какая-то деликатность, что
ли. Мы стояли у двери и не знали, как сказать, что мы зашли обогреться и не
отказались бы от чашечки горячего кофе. Воловик, знающий немецкий, был еще с
конями. Наконец я решился и сказал как можно громче:
- Кофея бы нам, кофей!
Немцы молча переглянулись, женщина ушла куда-то и вернулась с большим
не то с чемоданом, не то с сундуком. Я обалдело глядел на этот деревянный
сундук, который немка поставила перед нами на пол, и не понимал, почему
сундук вместо кофе, что у них, чемодан или сундук называется, что ли, кофе?
- Найн, найн! - сказал я. - Нам бы кофейку. Тринкен, тринкен.
Женщина помолчала, всматриваясь в нас настороженно-серьезно, и не то
спросила, не то подсказала:
- Каве?
- Йа, йа, каве! - подтвердил я, догадываясь, что кофе у них, наверное,
называется "каве".
Она взяла со стола кофейник и заторопилась в другую комнату, мы это
поняли как приглашение, сняли карабины, пулемет, прислонили к стене и
шагнули к столу, расселись. Сержант, Баулин, я - на трех свободных стульях,
а Евстигнеев с Куренным передвинули к столу деревянную, похожую на диван,
скамейку. Старики Евстигнеев и Баулин сняли шапки, мы последовали их
примеру. Вошел Воловик, доложил, что кинул лошадям сена, снял шапку и тоже
подсел к столу. Немка вернулась с чашками и поставила перед каждым, кроме
сидевшего с краю Воловика, по чашечке, положила чайные ложечки и, заметив,
что не хватает одной чашки, сходила еще. Хозяин и молодая немка как сидели
со странными лицами, так и продолжали сидеть и делать вид, что преспокойно
пьют кофе. Я оглядел стол: стояла тарелка с нарезанным серым хлебом, посреди
стола на блюдечке лежало то ли масло, то ли маргарин, в вазочке песок
сахарный.
- Я говорю "кофей", а она принесла нам сундук, - сказал я Воловику.
- Надо было говорить "каве", а она, наверно, подумала, вы требуете
куффер, сундук, - ответил Воловик.
Ребята засмеялись. Молодая немка, видно, поняв нашу оплошность и наш
смех, робко улыбнулась и передвинула к нам поближе сахарницу и масло. Только
лицо хозяина, отца, сидящего на другом конце стола, было непроницаемо.
Наконец вернулась хозяйка с кофейником и разлила по нашим чашкам горячий
кофе. Я взял чайную ложку и потянулся к маслу - у нас в деревне масло брали
чайной ложкой и прямо в рот. Молодая немка чуть заметно усмехнулась, взяла
ломоть аккуратно нарезанного хлеба, нож, тоненьким слоем намазала масло на
хлеб и протянула мне.
- Учись, деревня! - сказал сержант Андреев.