"Вильгельм Генацино. Зонтик на этот день" - читать интересную книгу автора

наливающейся в лейку. Это лейка фрау Хебештрайт, у которой газетно-табачная
лавка на Тойергартен-штрасе. В обед фрау Хебештрайт закрывает лавку и
отправляется поливать свои помидоры, свои огурцы и свою редиску. Я открываю
на кухне окно, выходящее во двор, и сажусь в небольшое плетеное кресло
поближе к батарее. Отсюда мне даже слышно, как струя воды из лейки попадает
на пыльные листья, которые отзываются на это странным бумажным шорохом.
Каждый день в обед фрау Хебештрайт выливает на свой огород по пять-шесть
леек, а потом исчезает в недрах своей квартиры на первом этаже. Бульканье
бойлера, Лизины слезы, журчание воды - все это сливается каким-то образом в
одну волнующую картину, которая приводит меня в необычное состояние духа.
Мне не то чтобы хочется плакать, все происходит помимо меня: плач на
какое-то мгновение подступает ко мне изнутри и сам же потом благополучно
исчезает. Лиза все время мерзла и чуть не до конца мая твердила изо дня в
день, что у нас жутко холодно. Даже летом, когда мы занимались любовью, она
продолжала жаловаться на холод. Она не снимала ночную рубашку, а задирала ее
до самой шеи, чтобы чувствовать себя во всеоружии, если вдруг станет зябко и
по коже пойдут мурашки. Я, бывало, смеялся про себя, глядя на эту пухлую
колбасу, которая украшала ее плечи. Однажды я не удержался, и у меня
вырвался короткий (и тихий) смешок. Лиза не поняла моей реакции. Попытка
объяснить ей, насколько нелепо выглядит взгромоздившихся на женщину мужчина,
который пыхтя и сопя елозит по ней, постепенно теряя собственную форму, не
увенчалась успехом. Секс для нее был делом серьезным. Оттого, что это дело
повторялось, оно нисколько не теряло для нее своей серьезности. Не успел
подумать об одном серьезном деле, как тут же вспомнилось еще одно. Сколько
мы жили вместе, столько Лиза пыталась убедить меня в том, что моя
непритязательность в быту объясняется отнюдь не добровольным выбором, а есть
результат давления обстоятельств. Все мое имущество состоит из одного
пиджака, одного костюма, двух пар брюк, четырех рубашек и двух пар обуви. Я
жил и живу, положа руку на сердце, за счет Лизиной пенсии. Мои собственные
приобретения, если опять же положить руку на сердце, не стоят и ломаного
гроша. По сей день я не сумел создать себе надежного финансового тыла. Я не
в силах больше говорить на эту тему, хотя проблема день ото дня становится
все острее и острее. К счастью, моих родителей больше нет в живых. Они бы
точно записали меня, недолго думая, в профессионального отлынивальщика. Мой
папа необыкновенно гордился тем, что с шестнадцати лет сам зарабатывал себе
на хлеб и работал до самой смерти. Ему хорошо было говорить. Работа помогала
ему не думать о проблемах, в процессе работы он забывал о них. У меня же как
раз все ровно наоборот. Все мои проблемы начинают лезть мне в голову, как
только я принимаюсь за работу, и не оставляют меня до самого конца. Именно
поэтому мне, скорее, следует избегать всякой работы. Люди типа моих
родителей просто не в состоянии понять такого рода казусы. Вот Лиза меня
понимала, во всяком случае на протяжении многих лет. Я считал, что это
понимание дано мне на веки вечные и является чем-то незыблемым. В
действительности же оно постепенно как-то рассосалось, а теперь и вовсе
исчезло. Нелегким мое положение было (и есть) еще и потому, что в Лизиных
шуточках по поводу моей скромности, к которым она прибегала как тонкий
педагог, содержался мягкий призыв заняться, наконец, хоть чем-нибудь. Лиза
дала мне разрешение снимать деньги с ее счета. Этим разрешением я
воспользовался один-единственный раз и потерпел при этом, так сказать,
полное фиаско. Это было года три назад. Я отправился в банк и благополучно