"Фридрих Гегель. Эстетика т.2" - читать интересную книгу автора

образом, и из других обстоятельств уже должно быть ясно, что образ сам по
себе не должен удовлетворять слушателя,- что под ним подразумевают то или
иное определенное и недвусмысленное значение. Если, например, Лютер говорит:
Могучий замок наш господь

или если мы читаем: На горделивых судах отправляется юноша в море, Чуть
уцелевший челнок к пристани правит старик,-

то у нас нет никакого сомнения, что под образом замка подразумевается
защита, что под образом моря и горделивых судов подразумевается мир надежд и
планов, а под образом челна и гавани подразумеваются ограниченные цель и
достижения - маленький надежный уголок. И точно так же если мы читаем в
Ветхом завете: "Боже, раздроби зубы в их пасти, разбей, господи, челюсти

17

львам",- то сразу же понимаем, что "зубы", "пасть", "челюсти львов"
взяты не сами по себе, а служат лишь образами и чувственными наглядными
.представлениями, которые следует понимать

не в собственном их значении, и что нас интересует здесь лишь .их
смысл.

Эта двусмысленность выступает в символе как таковом тем в большей
степени, что образ, обладающий смыслом, называется символом преимущественно
лишь в том случае, когда этот смысл не выражен особо и не ясен сам по себе,
как это бывает в сравнении. Правда, подлинный символ также и лишается своей
двусмысленности благодаря тому, что вследствие 'самой этой неопределенности
соединение чувственного образа и смысла становится привычным и превращается
в нечто более или менее условное (необходимое требование для простых
знаков), тогда как притча представляется чем-то придуманным для данного
случая, чем-то единичным, которое ясно само по себе, так как само приводит с
собою свой смысл.

Однако если определенный символ благодаря привычке и ясен тем, кто
существует в таком условном круге представлений, то дело обстоит совершенно
иначе по отношению ко всем тем, кто не вращается в том же круге
представлений или для кого он лежит в прошлом. Им дано сначала лишь
непосредственное чувственное изображение, и для них каждый раз остается
сомнительным, должны ли они довольствоваться тем, что предлежит им, или это
непосредственно предлежащее указывает еще и на иные представления и мысли.
Если мы, например, замечаем в христианских церквах на видном месте стены
треугольник, то для нас тотчас же становится ясным, что здесь не имеется в
виду чувственное созерцание этой фигуры как простого треугольника, а что
дело заключается в ее смысле. Если же эту фигуру мы увидим в другом
помещении, то нам будет столь же ясно, что ее не следует принимать за символ
или знак триединства. Но другие, нехристианские народы, у которых нет такой
привычки и такого знания, будут находиться в сомнении, и даже мы сами не
всегда можем с одинаковой уверенностью определить, следует ли понимать
находящийся перед нами треугольник символически или просто как треугольник.