"М.Гефтер. Мир миров: российский зачин (полит.)" - читать интересную книгу автора

первовыбором людским.

Это всесветно? Разумеется. Но есть, видимо, какой-то неуловимый график
кочующих сочетаний, схваток и сближений их - смерти, убийства, гибели.
Повсеместно дремлют вулканы, однако извержения по очереди. Римские
проскрипции родственны эллинскому остракизму, но кто поставит между ними
знак равенства? Инквизиция стала нарицательной с европейских ренессансных
времен, но все же она - одна. И опричнина русская - одна. Так доберемся до
Освенцима и Колымы. И они одни, а всесветность их не убывает, но растет.

Двадцатый век вывел убийство на планетарный простор. Но он же отстоял
смерть и заново сделал проблемною самое Жизнь.

А гибель - ее побоку? Или она неисчерпаема, она нужна человеку, чтобы
остаться Человеком?

Гибельна - по сути своей - революция. Гибель таится в утопии. Гибельно
искомое, воплощаемое и недостижимое ЧЕЛОВЕЧЕСТВО.

Гибель занимает мое сознание долгие годы, являясь наяву и во сне. Может,
потому, что я из России, но и оттого, что она ставит под сомнение мою
нужность ей.

...Лишние люди - чем была бы без них страна, которая не страна даже, а
фрагмент Мира, скопивший все его боли, но также и многие, едва ли не все
надежды?!

Или это мания? Мания страдальчества, мания призванности? Срок мал, чтобы
попытаться ответить. Далеко ли от островка Голодай до октябрьской крови
1993 года, - еще не освоенной мыслью?

В мучениях предков раскрывался опыт превозмогания себя собою. Не знаю,
понял ли бы Сергей Трубецкой моего молодого диссидентствующего друга, но
преломленная Бутырками судьба последнего помогла мне услышать
неотредактированный голос падшего князя.

Самопризнания людей 14 декабря, их мысли в железах сверстались в единый
текст с кабалой поискувского компромисса (все желанны в ненасильственном
споре, в непредписанном выборе) - и в этот же текст на равных вошли
извлеченные из домашних хранилищ фронтовые треугольники погибших и
загубленных моих сверстников.

Нескончаемый российский поминальник прорастал философией истории. Тот день
в памяти, когда Герцен одарил меня логическим романом, и другой, в который
(при посредничестве Виктора Шкловского) вошла в мое сознание толстовская
энергия заблуждения.

...По меркам прошлого века я был уже старым, когда, осознавши себя
маргиналом, благодаря этому (во всяком случае, так мне сдается) сумел и
запертый дома разглядеть, распознать великую, страшную, самозабвенную