"Гайто Газданов. Вечерний спутник" - читать интересную книгу автора

глаза моего собеседника, идеально выцветшие и имевшие такое странное
выражение, которого я никогда ни у кого не замечал - что-то вроде
удивительного смешения свирепости и печали.
Я ответил ему, что это профессиональная черта и что она меня всегда
возмущала, - как возмутительно, хотя и естественно, отношение к смерти
могильщиков и служащих бюро похоронных процессий; сказал, что иногда это мне
казалось настолько отвратительным, что я находил утешение только в
иронической справедливости судьбы - и этих людей будут хоронить с тем же
изуверским равнодушием их же коллеги. И я рассказал старику, как, во время
гражданской войны в России, умирал от тифа один из моих товарищей, и у его
койки, крутя папиросу неверными пальцами, стоял мертвецки пьяный фельдшер
Феофан, который рассказывал какой-то анекдот, и когда я его спросил, есть ли
какая-нибудь надежда, он посмотрел на меня мутными глазами и ответил:
- Чудак ты человек. Не видишь, - кончается к чертям, - а ты
спрашиваешь. Посмотри на его морду, - не видно, что ли?
А через несколько месяцев - и чуть ли не на той же койке санитарного
вагона - умирал фельдшер Феофан, раненный осколками снаряда в живот. В
пустых глазах его, уже принявших предсмертное свинцовое выражение, стояли
слезы, он повторял: Боже мой, неужели? Боже мой, неужели? - Все, что он
когда-либо знал или думал, уже умерло, уже не существовало для него в эти
минуты; и он уходил от нас, унося из всего, что было, только эту одну фразу:
"Боже мой, неужели"? - а до этого он думал всегда, что не верит в Бога и не
боится смерти, и в жизни своей был, может быть, прав, а теперь ошибался,
умирая. Но и понятие об ошибке уже не существовало в его сознании - оно было
там, с той стороны, в нескольких сантиметрах от его тела, там, где стоял я,
и его глаза еще видели мою зеленую рубашку с погонами, широкий кожаный пояс,
темную кобуру револьвера.
Старик внимательно смотрел на меня и потом сказал, когда я кончил
рассказ:
- И вы думаете, что это хорошо?
- Нет, я этого не думаю.
- И какая польза от того, что вы знаете вещи, которых вы не должны были
знать? Это все та же история Лазаря: оттуда не возвращаются. Или, если
хотите, - как раздавленное растение: живешь изуродованным и непохожим на
окружающих. Вы любите ордена?
- Ордена? - переспросил я изумленно. - Нет, я даже никогда об этом не
думал.
- Это очень плохо, - сказал старик. - Я часто замечал, что человек
должен любить ордена; если они для него не представляют ценности, - это
очень плохой признак, чрезвычайно плохой. Что вы делаете в Париже?
Я ему сказал, что учусь, назвал ему моих профессоров. Он рассмеялся с
неожиданным и нехарактерным, по-видимому, для неге добродушием и сказал, что
он относит их к категории сравнительно невинных дураков. Он обещал мне
когда-нибудь объяснить эту теорию. - Когда-нибудь? - сказал я. - Но я, может
быть, никогда больше вас не увижу. - Старик пожал плечами, и мне стало
неловко; я понял, что этого не следовало говорить ему. Он быстро повернул
голову и опять сказал отрывисто, угадав мою мысль, что смерти он не боится,
и не боится действительно, не так, как фельдшер Феофан. Впрочем, может быть,
в последнюю минуту... - Вы читали Фауста? - вдруг перебил он себя и сам же
себе ответил: - Да, конечно, читали, русские все читают.