"Ромен Гари. Леди Л." - читать интересную книгу автора

нежно соединившихся в чарующей тиши Эдема; особенно ей нравился лев: он
братался с ягненком и леопардом, влюбленно лизавшим ухо лани, - все как в
жизни. Наивная фактура рисунка также подчеркивала бездонный, хотя и вполне
терпимый идиотизм сцены.
Шестьдесят лет великого искусства в конце концов внушили ей отвращение
к шедеврам; она все больше и больше отдавалась своему увлечению лубочными
картинками, почтовыми открытками и викторианскими изображениями добрых
псов, спасающих тонущих младенцев, котят с розовыми шелковыми ленточками и
любовников в лунном свете, - всему тому, что так приятно отвлекает вас от
гениев с их непомерно высокими и утомительными претензиями. Рука ее лежала
на набалдашнике трости; впрочем, она прекрасно могла обходиться и без нее,
однако трость придавала ей вид пожилой дамы, который вовсе не
соответствовал ее натуре, но которого все от нее ждали: старость была еще
одной условностью, которую ей приходилось теперь соблюдать. Ее глаза
улыбались позолоченному куполу летнего павильона, вырисовывавшемуся поверх
каштанов на фоне английского неба, этого благопристойного неба с аккуратно
уложенными на нем облаками; его бледно-голубой оттенок наводил на мысль о
платьях ее внучек, в которых не было ни малейшего намека на
индивидуальность или воображение; это небо, казалось, одевается у портного
королевской семьи, нейтрально, строго и комильфо.
Леди Л. всегда считала, что английское небо нагоняет тоску. Невозможно
было даже и представить, что оно способно на какую-нибудь тайную тревогу,
гнев, какой-нибудь порыв; даже в ненастье ему недоставало драматичности;
самые сильные его грозы ограничивались поливкой газонов; его молнии
сверкали вдали от детей и людных дорог; по-настоящему самим собой оно
было, лишь когда в однообразии ненавязчиво-изысканных туманов моросил
мелкий, равномерный дождик; это было небо-зонтик, с хорошими манерами, и
если оно позволяло себе иногда разыграться, то лишь потому, что повсюду
были громоотводы. Единственное, что она просила еще у неба, - это одолжить
свою прозрачность позолоченному куполу, чтобы она могла, часами сидя вот
так у окна, смотреть, вспоминать, грезить.
Павильон был выстроен в модном во времена ее молодости восточном стиле.
Там у нее были собраны картины на тему турецкой жизни, которые она
коллекционировала с такой изощренностью дурного вкуса и с таким вызовом
подлинному искусству, что одним из величайших моментов в долгой карьере ее
иронии явился тот день, когда сам Пьер Лоти, особой милостью допущенный в
храм, даже всплакнул от волнения.
- Наверное, я уже никогда не изменюсь, - внезапно произнесла она вслух.
- Я немного анархистка. Конечно, быть анархисткой в восемьдесят лет весьма
обременительно. Но и романтично, вдобавок ко всему, хотя это и мало что
меняет.
Свет играл у нее на лице, где следы возраста проявлялись лишь в сухости
кожи оттенка слоновой кости, к которому она никак не могла привыкнуть и
которому удивлялась каждое утро. Свет, казалось, тоже постарел. В течение
пятидесяти лет сохраняла она весь свой блеск; сейчас она увядала,
тускнела, соскальзывала к серым тонам. Но она еще совсем неплохо ладила с
ним. Ее тонкие и чувствительные губы вовсе еще не походили на засохших
козявок, застрявших в паутине морщин; только глаза стали, разумеется,
бесстрастнее, а появившиеся в них саркастические искорки умерили другие,
более пылкие и более сокровенные огни. Своим умом она прославилась не