"Север Гансовский. Дом с золотыми окошками (Авт.сб. "Три шага к опасности")" - читать интересную книгу автора

собираетесь сесть за их столик. Это целая поэма. Один вскакивает с
подчеркнутой вежливостью, расправляет плечи, выкатывает грудь и делает
отрывистый кивок одной головой, как адъютант, только что сообщивший своему
генералу, что историческая битва проиграна. Так и слышишь звон шпор.
Мужчина вежлив, но вежливость разбавлена изрядной долей хамства. Он как бы
говорит: "Замечаете, как я воспитан? Я буду корректен даже с самой
последней уборщицей и тем горжусь". Короче, он не упускает случая
оскорбить тебя своим благородством. Другой едва-едва привстает, на
физиономии у него написано, будто его ничем не удивишь, за столик к нему
садились и не такие актрисы, как ты, а сама Марлен Дитрих. А сам до смерти
рад, что ты стала рядом именно с его столиком, через минуту уже начинает
победоносно оглядываться и чуть ли не по пальцам пересчитывает тех, кто
обратил внимание на это обстоятельство. И так далее, и так далее...
Мужчина, у столика которого я остановилась, на этот раз был не то. Он
просто встал. Без всяких задних мыслей.
Мы помолчали. На первый взгляд он показался мне провинциальным
учителем. Провинциальным, потому что его окружала атмосфера свежести,
вообще чуждая нашему кабаку. Но вместе с тем я-то знаю, что провинциальные
учителя и государственные чиновники самая противная публика. Такой
чиновник, когда ему становится известно, что предстоит поездка в Париж,
несколько месяцев подряд экономит и копит, тираня свою жену, при каждом
удобном случае поносит развращенный Монмартр, а потом является в Париж,
рассчитывая до конца испить чашу недоступных дома наслаждений. Однако,
попав в наш либо такой же ресторан, он вскоре замечает, что ему не хватает
ни денег, ни лоска, чтобы быть наравне со столичными прожигателями жизни,
и что на него все плюют. Тогда совершается полный поворот. Чтобы спасти
свое самолюбие, он принимается внушать себе, будто ему противен весь этот
ложный блеск, что он хотя и скромный, но честный человек и ему, знаете ли,
в высшей степени свойственно понятие долга.
Но мой новый знакомый был что-то другое.
К нам подошел гарсон и остановился в выжидательной позе. Мужчина как бы
очнулся от каких-то своих дум, миг соображал и спросил, не хочу ли я
чего-нибудь. Я "захотела" рюмку муската и кусочек остандской камбалы.
Мы посидели чуть-чуть, и я спросила, как ему показался наш концерт. Он
снова очнулся, сосредоточился на моем вопросе и сказал:
- Да, конечно... Конечно... очень хороший концерт.
В действительности же концерт ему не поправился. Я это чувствовала. Он
хотел сделать мне приятное. Но не умел врать.
Тут я в первый раз внимательно посмотрела на его лицо и увидела, что он
красив. Потом я взглянула еще раз и убедилась, что он очень красив. Еще
потом я поняла, что никогда не видела ничего прекраснее этих черт. И то
была не внешняя, а глубокая, проникающая красота.
У человека, который сидел рядом со мной, было лицо гения.
Я немножко разбираюсь в таких вещах. Мой отец был довольно известным в
свое время математиком-любителем, и в нашей квартире - мы жили тогда на
авеню Фош - иногда собирались ученые: математики и физики. Когда я была
маленькой, я два раза видела Поля Ланжевена.
И вот у мужчины, за столик которого я села, в лице было то же, что было
и у Ланжевена. Что-то совсем особенное.
Его лицо светилось необыкновенным, всеобнимающим умом.