"Север Гансовский. Башня (Авт.сб. "Человек, который сделал Балтийское море")" - читать интересную книгу автора

Я помню прогулки с отцом по Бремерштрассе и липкие, шершавые листья
каштанов на тротуаре.
Но детство быстро кончилось. В гимназии неожиданно оказалось, что я не
совсем такой, как другие.
Меня можно было спросить:
- Каковы будут три числа, если их сумма - 43, а сумма кубов - 17299?
В течение нескольких секунд десятки тысяч цифр роились у меня в голове,
складывались в числа, которые сплетались в различные триады,
перемножались, делились, и я отвечал:
- Это могут быть, например, 23, 11 и 9.
Я не знал, как я этого достигаю. Оно мне казалось естественным. Я
удивился, узнав, что другим на такие вычисления потребовались бы долгие
часы. Я полагал, что считать так вот, как я, - всеобщая способность людей.
Что-то вроде зрения, слуха.
Но это не было всеобщей способностью.
В пятом классе к нам пришел учитель из офицеров. Озлобленный человек в
лоснящемся, вытертом мундире. Ожесточенно чиркая мелом на классной доске,
он одновременно зачеркивал какие-то свои тщеславные мечты и гордые планы.
В республике было много таких, потерявших почву под ногами. Едва он
заканчивал писать уравнение, я уже знал ответ.
Это его бесило. Присутствие такого человека в классе он воспринимал как
дополнительный удар судьбы.
А я ничего не мог ему объяснить. Просто я был человеком-счетчиком.
Позже мне удалось установить, что в детстве я стихийно применял бином
Ньютона, например. Кроме того, у меня была память. Один раз я прочел
логарифмические таблицы и запомнил их целиком.
Но вскоре мне самому начало надоедать это.
То был дар - нечто, не зависящее от меня и потому унижающее. Не я
командовал - он управлял мною. Как только я пробовал приступить с анализом
к своему методу, цифры меркли, их колонки рассыпались и уходили в небытие,
весь расчет спутывался.
Я стал задавливать в себе эту способность. Она мешала. Затрудняла
понимание, подсовывая вместо вычислений результат, вместо разума -
инстинкт. Ей не хватало главного - обобщения и, более того, мнения.
В семнадцать лет, когда отца уже не было, я ломал голову над
релятивистской квантовой механикой. Но тут требовались не те знания, какие
у меня были. Приходилось готовиться на аттестат зрелости, не хватало
времени. Чтобы не прерывать занятий теоретической физикой, я, борясь с
усталостью и сном, приучился читать гимназические учебники стоя.
В восемнадцать я пошел к профессору Герцогу в университет. Здесь же был
и профессор Гревенрат. Они выслушали меня. Гревенрат задумчиво сказал:
"Этот юноша может наделать скандалов в науке". Мы начали работать вместе.
Но та чистая теория, которой я занимался с Гревенратом и в кабинете
отца, еще не была настоящей чистой. Настоящую я познал, когда начал
маршировать. Тут возникли возможности для роста и созревания
мыслительного, полностью в уме созданного теоретического древа такой
высоты и сложности, какое едва ли когда-нибудь разрасталось прежде в
истории человечества.
В тридцать девятом году я должен был вспомнить свою отвергнутую
способность к умственному счету. Надо было чем-то занять мозг. Напрягая