"Север Гансовский. Башня (Авт.сб. "Человек, который сделал Балтийское море")" - читать интересную книгу автора

полученный у Крейцера, но, конечно, ничего не выходило.
Мне обязательно надо увидеть Валантена. Но к нему можно будет пройти
только в одиннадцать. А сейчас всего девять.
Я лежу грудью на подоконнике и смотрю вниз.
Во дворе на асфальте в поле моего зрения вплывает серая шляпа. Это фрау
Зедельмайер вышла подышать свежим воздухом и заодно поболтать с женой
дворника. Так и есть. Вторая шляпа выплывает из дверей в полуподвал.
О чем они будут говорить?..
Хозяйка давно хочет, чтобы я освободил комнату. Она ненавидит меня
затаенной молчаливой ненавистью, которая иногда все-таки прорывается
наружу и удивляет меня своей силой и стойкостью. При этом я не могу понять
причин ее злобы. Комната занимается мною почти пятнадцать лет, ни разу за
этот срок не была просрочена плата, ни разу фрау Зедельмайер не слышала от
меня невежливого слова. Может быть, ей не нравится моя бедность? Может
быть, она невзлюбила меня за то, что я прежде подавал большие надежды,
должен был стать великим ученым и не стал? А возможно, что ее просто
раздражает моя замкнутость.
Так или иначе, она хочет теперь избавиться от меня. Я ей надоел. Она
меня не понимает и оттого ненавидит. Она ищет случая придраться к
чему-нибудь, устроить ссору и потребовать, чтобы я съехал.
Но я-то как раз не могу съехать сейчас. Это была бы катастрофа. Я не
могу оставить сейчас эту комнату - у меня есть важнейшие причины.
Я поспешно убираюсь с подоконника. Впрочем, уже половина одиннадцатого.
Можно идти к Валантену.
День опять серый. Но чуть светлее вчерашнего. Во дворе по асфальту
из-под груды снега черным ремешком бежит вода. Тепло. В скверике на
Ринлингенштрассе жидкая земля на аллейках вся истискана детскими следами.
Прошлогодняя бурая трава на газонах обнажилась.
У Таможенной башни я вступаю на Бургштрассе, иду до Городских ворот,
поворачиваю налево. Я тороплюсь к Валантену. Мне надо скорее увидеть
своего друга, француза, который только один и может придать мне бодрости.
В старой части города прохожих мало, но улицы вовсе не безлюдны. Тем не
менее я иду и не вижу ни одного лица. Это зависит от особенного взгляда,
которому я выучился в результате долгой тренировки. Я умею не видеть.
Я выработал такой взгляд оттого, что не люблю смотреть в лицо людям и,
что еще важнее, не хочу встречаться со старыми знакомыми из университета.
Все мои бывшие сокурсники теперь на больших должностях, некоторые даже в
правительстве. У них автомобили и виллы, они уверены в себе, удачливы и
остроумны. А я от длительного одиночества ненаходчив, подолгу думаю,
прежде чем ответить на самый простой вопрос (да, впрочем, никакой вопрос
не кажется мне простым), и заполняю паузы в разговоре вымученной глупой
улыбкой.
Поэтому, пускаясь в дорогу, я избираю себе на каждый отрезок пути
какой-нибудь ориентир: фонарный столб, угол дома, дерево. И смотрю строго
на него, не замечая ничего по сторонам. Сначала трудно было не замечать,
но потом я привык. Теперь я действительно никого не вижу на улицах. Для
меня город только здания, камень. В самом людном месте я прохожу, как в
пустоте, в пустыне.
По-моему, это устраивает обе стороны. Людям ведь тоже не хочется быть
как-то связанными с неудачливостью и нищетой, обычно подозревают, что это