"Валерий Николаевич Ганичев. Росс непобедимый (Исторические повествования) " - читать интересную книгу автора

заступник христиан - повелеваю вам, запорожским казакам, сдаться мне
добровольно и без всякого сопротивления и меня вашими нападениями не
заставлять беспокоить. Султан турецкий Махмуд IV".
И дальше большими буквами - ответ:

"ЗАПОРОЖКИЕ КАЗАКИ
ТУРЕЦКОМУ СУЛТАНУ

Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ и самого
люцыпера секретарь. Який ты в черта лыцарь? Черт с...е, а ты и твое вийско
пожирае. Не будешь ты годен сынив христианских под собой маты, твоего
вийска мы не боимося, землею и водою будем бытыся з тобою, вавилонский ты
кухар, македонский колесник, иерусалимский броварник, александрийский
козолуп, Великого и Малого Египта свинарь, армянска свыня, татарский
сагайдак, камынецкий кат, подолянский злодиюка, самого гаспыда внук и
всего свиту и подсвиту блазень, а нашего бога дурень, свыняча морда,
ризницька собака, нехрищеный лоб, хай взяв тебя черт. Отак тоби казаки
отказали, плюгавче! Невыгоден еси матери вирных христиан. Числа не знаем,
бо календаря не маем, мисяц у неби, год у книзи, а день такый у нас, як и
у вас, поцилуй за те ось куда нас! Кошовый атаман Сирко со всем кошом
запорожским".


Подивился еще раз Щербань, как ловко написано, но, что рядом с
церковью повесили, не одобрил, не для того святой дом...
На майдане, где собирались обычно казаки на раду и выборы, знакомых
не было. Может, они у полтавского куреня, и потянулся туда. Да, за куреням
полтавчан лежало на кошмах и халатах, сидело сотни две казаков. То была
красивая и родная для Щербаня картина. В центре товарищества на таганке
стояла громадных размеров "обчиська" люлька, вся обсажена монистами,
дорогими камнями, разными бляхами, и по ней кривыми буквами была надпись:
"Казанка люлька - добра думка". И точно, когда подходил казак к ней, брал
двумя руками, сосредоточивался, делал две затяжки, успокаивался, вроде
прояснялась его голова, суетливые думки укладывались рядком, чтоб их стало
видно, и был готов он не кричать без разбору, а сказать свое весомое,
нужное другим и разумное слово. А если слова не давали, отходил в сторону,
доставал свою люлечку-носогрейку или нюхательный рожок и ждал, когда
подойдет его очередь. Один казак отсел в сторону и точил саблю, другой
ковырялся в пистоле, третий держал в руках концы поясов, на которые
накручивались два дюжих его товарища. Пояс у одного был зеленый, и он
крутился по нему, другой разглаживал каждую морщинку и хотя медленно, но
приближался к другу. Щербань ступил в круг и молча поклонился. Сидевший у
люльки, с бритой головой и чуприной-оселедцем, завязанной два раза за
левое ухо, хмуро спросил:
- Хто таков?
Двое других привстали и, всмотревшись, радостно вскрикнули:
- Та то наш Толкач-Щербань с зимовника, мабуть, явился.
Толкачом Щербаня прозывали за то, что раньше он ходил прямо и гордо
поднявши голову.
- Согнуло твоего Толкача, однако же, - бросил бритый.