"Наталья Галкина. Ночные любимцы. Повесть" - читать интересную книгу автора

кстати; а полуправда, я уже понимала, звучит куда правдивее лжи,
да и самой правды тоже. Мне не терпелось сунуть нос в старинные
письма, разглядеть флакончик и примерить темно-алую маску.
Причем, крадучись, скрываясь, воровски.
Я уснула и оказалась перед желто-кремовой галереей, образующей
арку в конце узкой улочки и связующей два парных золотистых
особняка на четной и нечетной сторонах. Окна галереи, как и сама
улочка, выходили на Фонтанку. Пространство сна было зеркально;
на самом деле имелся некий переулок, но выходивший не на
Фонтанку, а на канал Грибоедова, чья галерея-арка хорошо
просматривалась с Садовой, от угла дома с врезанной в него
головой (и плечами с шеею) дамы, весьма длинноволосой и
романтичной ундины времен русского модерна, нелепой фигурой с
фасада неуютного дома. Я шла к галерее, неся открытую играющую
музыкальную шкатулку (точь-в-точь такая стояла у Хозяина на
фисгармонии в углу). Я знала слова старомодной механической
песенки из шкатулки, но, проснувшись, помнила только начало:
"Итак, забудем все, дитя".
Некоторые сны производят впечатление страшных, формально не
являясь таковыми; например, жутким казался мне пересказанный
намного позже моей подругою сон ее сына-подростка, мальчика с
весьма сложной психической организацией, не вылезавшего от
психиатра, однако отменно учившегося в английской школе, отчасти
благодаря шизотимной памяти. В переходном возрасте видел он один
и тот же сон неоднократно. Он идет по лугу, на котором стоит
спиной к нему обнаженная девочка с распущенными волосами; он
доходит до заколдованной невидимой стены в воздухе, не может
сделать шага, а девочка стоит не оборачиваясь, хотя он и
окликает ее, и он просыпается в слезах, потому что не может
увидеть ее лица и в судороге ужаса увидеть. Она так и не
обернулась никогда, а мальчик вырос, и сон оставил его.
Вот и в моей улочке с кремовым освещением было нечто страшное,
избыток подробностей либо излишняя ясность деталей, подробный
прозрачный разреженный горный воздух, неуместный в
урбанистическом пейзаже.
Кто-то смотрит на меня из окна галереи, елизаветинский вельможа
в парике, костюмированная кукла со знакомым лицом. Видимо, его
оттаскивают от окна, я слышу крики, выстрелы, роняю музыкальную
шкатулку, музыка превращается в скрежет, я просыпаюсь и слышу,
как в маминой комнате поет по радио баритон: "Итак, забудем все,
дитя..."
В институте был нудный день, производственная практика, потом
история КПСС, одна радость -- укороченное расписание,
подразумевалась в дальнейшем самостоятельная работа в
библиотеке. По истечении укороченного дня, после болтов, на
которых нарезала я резьбу на маленьком, стоящем у окна, токарном
станочке, после мутных текстов, задиктовываемых историчкой, наши
ночные сборища в доме Хозяина представлялись еще желаннее и
притягательнее. В сущности, с дневной жизнью они не вязались
вовсе; видимо, объединяла всех присутствующих своеобразная