"Александр Галич. О себе и других" - читать интересную книгу автора

единогласно подтвердил это исключение.
Еще некоторое время спустя я был исключен из Литфонда и (заглазно) из
Союза работников кинематографии.
Сразу же после первого исключения были остановлены все начатые мои
работы в кино и на телевидении, расторгнуты договоры.
Из фильмов, уже снятых при моем участии, - вычеркнута моя фамилия.
Таким образом, вполне еще, как принято говорить в юридических документах,
"дееспособный литератор", я осужден на литературную смерть, на молчание.
Разумеется, у меня есть выход. Года эдак через два-три, написав без
договора (еще бы!) некое "выдающееся" произведение, добиться того, чтобы его
кто-то прочел и где-то одобрили, приняли к постановке или печати, и тогда я
снова войду в дубовый зал (комнату э 8) Союза писателей, и меня встретят с
улыбками товарищи Васильев, Алексеев, Грибачев, Лесючевский и сам товарищ
Медников (может быть?) протянет мне руку, а потом меня восстановят в моих
литературных правах.
Но беда в том, что вышеупомянутые товарищи и я по-разному смотрим на
литературное творчество и на понятие "выдающееся" произведение, и, таким
образом, боюсь, сцена в дубовом зале относится к области чистой научной
фантастики.
Меня исключили втихомолку, исподтишка, Ни писатели, ни кинематографисты
официально не были поставлены (и не поставлены до сих пор) об этом в
известность. Потому-то я и пишу это письмо. Пишу его, чтобы прекратить
слухи, сплетни, туманные советы и соболезнования.
Меня исключили за мои песни, которые я не скрывал, которые пел открыто,
пока в 1968 году тот же секретариат СП не попросил меня перестать выступать
публично.
Многие из вас слышали эти песни.
За что же меня лишили возможности работать?
Предлоги: выход книжки моих песен в некоем эмигрантском издании, без
моего ведома и согласия, с искаженными текстами и перевранной биографией
(факт, который почему-то особенно ставил мне в вину драматург Арбузов);
упоминание моего имени заграничными радиостанциями; какой-то мифический
протокол о задержании милицией в некоем городе некоего молодого человека,
который обменивал или продавал некие мои пленки, которые он якобы сам, с
моего голоса, записывал в некоем доме, - все это, разумеется, и есть только
предлоги.
Предлогом является и мое номинальное избрание в члены-корреспонденты
Советского комитета защиты прав человека.
Ни в уставе Союза советских писателей (старом и новом), ни в уставе СРК
- нигде не сказано, что советский литератор не имеет права принимать участие
в работе организации, ставящей себе задачей легальную помощь советским
органам правосудия и закона.
Я писал свои песни не из злопыхательства, не из желания выдать белое за
черное, не из стремления угодить кому-то на Западе.
Я говорил о том, что болит у всех и у каждого, здесь, в нашей стране,
говорил открыто и резко.
Что же мне теперь делать?
В романе "Иметь и не иметь" умирающий Гарри Морган говорит: "Человек
один ни черта не может".
И все-таки я думаю, что человек, даже один, кое-что может, пока он жив.