"Паулина Гейдж. Искушение богини " - читать интересную книгу автора

медного зеркала.
Мерире закончила, и Хатшепсут подошла к изголовью своего ложа, она
облокотилась на него, сложив руки.
"Когда дворец полнился моими придворными и день и ночь по моему приказу
в храме жгли благовония, тогда все желали служить мне до самой смерти.
Да-да, вот только чьей смерти? Чьей? Где теперь они, храбрые хвастуны? И что
я такого сделала, чтобы заслужить такой конец? Для богов я не жалела ни
золота, ни рабов. Я строила и работала. Моей стране, моему прекрасному
вечному Египту я отдала всю себя без остатка, я трудилась в поте лица и
недосыпала ночей, чтобы другие спали спокойно. Сегодня даже феллахи в поле
только и говорят что о войне. О войне, не о грабительских набегах и не о
стычках с неприятелем на границе, нет, они ведут речь о настоящих битвах за
империю. А я не могу ничего сделать, только бессильно наблюдать. Наша страна
не годится для войны. Мы смеемся, мы поем, мы любим, строим, торгуем и
созидаем, а война слишком серьезное занятие, которое нас уничтожит".
Мерире унесла воду и вернулась с ночной сорочкой. Но Хатшепсут от нее
отмахнулась:
- Сегодня не надо. Просто оставь все как есть. Утром приберешь. А
теперь иди.
Смерти она не страшилась. Она знала, что ее время пришло, почти пришло.
Может быть, это случится завтра, и слава богам, ведь она так устала жить и
жаждет отдыха. Но под конец ей стало одиноко, и безмолвие пустой комнаты
угнетало ее. Она присела на ложе и замерла.
- О отец мой, - молилась она, - могучий Амон, царь богов, нагой я вошла
в этот мир, и нагой понесут меня в дом мертвых.
Она встала и заходила взад-вперед, неслышно ступая босыми ногами по
красно-синим плиткам. Остановилась на миг у водяных часов посмотреть на
стекающие капли. Было четыре часа до рассвета. Четыре часа. И начнется еще
один день, полный разочарований и вынужденной праздности; она будет гулять в
саду, кататься по реке или возьмет свою колесницу и отправится на армейский
плац, что в восточной части города. Это та самая колесница, что преподнесли
ей в дар ее собственные солдаты в то яркое, свежее утро. Как она была
молода! Как трепетало ее сердце от восторга и страха и как она цеплялась за
сияющие борта колесницы, когда кони мчали ее по твердому, спекшемуся песку,
неся в ослепительную, недвижную пустыню огонь и смерть!
А теперь пришла зима, стоит месяц Хатор, и кажется, будто он был
всегда, хотя ему всего несколько дней. Прохладными ночами и днями, чуть
менее удушливыми, чем в разгар лета, ей не давало покоя отчаяние, рожденное
бездействием. И старая боль, всегда такая новая, снова кольнула ее, заставив
открыть глаза. Перед ней, едва различимый в полумраке, встал ее собственный
образ - огромный рельеф чеканного серебра, вставленный в стену. Надменный
подбородок с прикрепленной к нему бородкой фараона высоко поднят, взгляд под
царственной тяжестью высокого двойного венца Египта тверд и неколебим. И
вдруг она улыбнулась.
"Так было, и так останется навеки - я, дочь Амона, была царем Египта. И
в грядущие времена люди будут знать и изумляться тому, какие памятники я
создала и какие чудеса, построенные предками, явила миру. Я не одинока. И я
в конце концов буду жить вечно".

ЧАСТЬ I