"Нина Габриэлян. Хозяин Травы" - читать интересную книгу автора

язык. Я изобразил испуг и, как бы защищаясь, прикрыл лицо руками. Он
радостно засмеялся, моя реакция явно пришлась ему по вкусу. О, это было
сложное и капризное сновидение! Но я уже знал, как действовать дальше.
Слегка отведя руки от лица, я заглянул ему в глаза и тут же отвел взгляд,
делая вид, что вовсе и не собирался смотреть, а так - случайно заглянул. Как
тогда, в нашем с ним детстве. Потом опять и снова, заискивающе,
подобострастно, всячески демонстрируя, что признаю его верховенство. И он
начал отвечать мне победоносными взглядами, выражающими снисходительное
одобрение моему послушанию. Должен признать, что на этот раз я превзошел
самого себя - это была работа мастера! С каждым новым взглядом я почти
неуловимо, тонко, чуть-чуть менял выражение лица: испуг - подобострастие -
ласка... И вот я уже смотрел на него все более и более властно, мягко
наращивая напряжение. Ему все труднее было отвести от меня глаза, наши
взгляды делались все медленнее и продолжительнее. Лицо его начало каменеть и
одновременно как бы размягчаться, становясь подобным белому гипсу, уже
застывающему, но еще не застывшему. Напряжение сделалось уже почти что
нестерпимым ... И туг раздался визгливый женский крик: "Ты что же эго
делаешь? А? Козел вонючий!'" Молодая женщина с пухлой грудью наступала на
меня, размахивая авоськой, из которой торчали мертвые селедочные головы. "Ах
ты! Да я ж тебя! К ребенку пристает! Светка, ты что ж за пацаном не
смотришь, шалава!" Она решила, что я... Господи, идиотка с грязным
воображением! На ее крик из подворотни выскочила белобрысая девица в
бигудях. За ней мужик в брезентовой спецовке. Потом какая-то старуха, и еще
кто-то, и еще... Их уже была целая толпа, они напирали на меня ... Мальчик
испуганно заревел. Толпа загудела. Женщина теснила меня пухлой грудью к
проезжей части. Раздался противный звук милицейской сирены ... Я вскрикнул,
швырнул в пухлую грудь леденец и бросился бежать. "Держи гада", - неслось
мне в спину.
Я бежал, ныряя в подворотни, перепрыгивая через какие-то ящики,
поскальзываясь на картофельных очистках, и отовсюду, отовсюду - из окон
машин, из витрин магазинов, из стеклянных киосков - смотрел на меня живущий
в зеркале. Я бежал все быстрее, быстрее - мимо магазина "Мясо", мимо
"Культтоваров", мимо красного кирпичного забора, - и вдруг голубое зияние ж
крылось в заборе, и посредине этой голубизны мерцала белая церковь, и три
лика глянули на меня со стены. И я шагнул к церкви... Внутри белизна
оказалась красно-желтой, она извивалась язычками свечей и смотрела на меня
со стен множеством скорбных глаз. И пение, тихое пение - "помилуй, помилуй,
помилуй" - лилось со всех сторон. "Помилуй", - прошептал я, и тотчас рука в
золотом рукаве взметнулась в мою сторону, размахивая чем-то на длинной
цепочке, и оно дымилось и обволакивало меня сладким запахом. "Помилуй,
помилуй", - пел кто-то вокруг, и этот кто-то были старушки, серые, в сером,
они пели: "Помилуй, помилуй", и свечи горели, множество свечей. "Помилуй, -
шептал я, - помилуй..." И все дрожало, плыло, переливалось, и я плыл в
золотом потоке, растворяясь в толпе молящихся, сладостно тая... Помилуй!