"Тосиюки Фую. Дырявый носок (Современная японская новелла) " - читать интересную книгу автора

- Все разбито, разбито... - Это кричало мое сердце.
И вдруг в полумрак погреба проник луч закатного весеннего солнца, и
глаза опалила яркая желтизна безмятежного цветка одуванчика. Эта картина
запала в душу. Отчего так случилось? Какой смысл был заключен в этом
одуванчике, отразившемся в разбитом юношеском сердце? Разрушенная материя,
зеркало, творение рук человеческих и желтый цветок одуванчика, цветущий
наперекор всему...
Всякий раз, как я вспоминаю этот день, в памяти рядом с ослепительно
сверкающими осколками злосчастного зеркала всплывает беззвучно цветущий
маленький цветок одуванчика.
Отражение в зеркале над умывальником было разительно непохоже на то,
что я видел в ручном зеркальце, разбитом мной в юности. Сейчас передо мной
стоял хмурый насупленный мужчина лет тридцати, неказистый, одетый в
старомодный темно-синий пиджак, купленный у старьевщика. Кому охота брать на
работу человека, при одном взгляде на лицо и фигуру которого в воздухе
возникает ощущение, что бедна не только его одежда, нищ и сам он - душой и
телом.
Если оглянуться назад, на прошлое, то становится ясно, что я ушел из
клиники, просто чтобы сбежать, не имея ни планов, ни намерений. Это был
единственно возможный способ протеста.
Родственники девушки, в дом которой я собирался войти, выставили меня
за дверь, сказав: "Человек, у которого нет жизненной силы, не может иметь
дела с женщиной". Это послужило толчком. Точно солью посыпали рану. Я дрожал
от гнева и унижения. Но тогда я еще не понял, что я - человек, у которого
нет жизненной силы. Я был уверен в себе - дайте мне подходящую работу, и я
не уступлю другим.
Я ошибался. Вернее - заблуждался, человек не может верно оценить сам
себя. Какая работа могла "подходить" мне, калеке без образования, не
знающему никакого ремесла? Я тем не менее рассердился. Чтобы в конце концов
смирить себя: "Ты не способен жить собственным трудом, это невозможно", -
для такого потребовалось мужество. И то, что я сам признал это, было
страшно. Мне незачем было дольше оставаться в клинике Хансена, если бы не
моя неспособность вести самостоятельную жизнь. И не только мне - восемьдесят
процентов пациентов уже были практически здоровы, и у них тоже не было
никакого резона задерживаться. Однако для них не было пути назад, в
общество, и они до самой смерти оставались в клинике. Уж это-то общество
гарантировало больным проказой.
Среди моих близких друзей, к кому я мог обратиться за помощью, был
человек по фамилии Сугата, с ним я сдружился в школьные годы. Мы вместе
учились в лепрозории, расположенном на острове во Внутреннем Японском море,
потом он окончил какой-то частный университет в Токио и теперь служил в
торговой фирме в деловом квартале Маруноути. Он был холостяк, жил неподалеку
от станции метро Синнакано. Среди тех моих знакомых, которые сумели
вернуться в общество, пожалуй, только Сугата был тем человеком, к которому я
мог без стеснения обратиться за помощью.
Вечером пятого января с чемоданчиком в руке я свалился ему как снег на
голову и стал жить у него. Сугата встретил меня радушно, хотя я и не
дождался от него ответа на телеграмму, отправленную накануне.
- Пока можешь послоняться без дела, прокормиться что одному, что
двоим - особой разницы нет...