"Франц Фюман. Еврейский автомобиль" - читать интересную книгу автора

пиво в трактире "У Рюбецаля", заорали: "Браво!", "Свобода!", "К оружию!"
Мы пили пиво и кюммель и пели хором: "Исполиновы горы - германские горы".
И тут вдруг в трактир ворвался крестьянин Донт-его усадьба лежала высоко в
горах - и крикнул, чтобы мы скорее бежали на улицу: чехи уходят! Значит,
все-таки уходят! Мы выбежали из трактира. С гор спускались чешские солдаты.
По зеленому склону пастбища вниз, в долину, катилась, разматываясь,
оливково-желтая узкая лента: из своих пограничных укреплений, которые
считались неприступными, вниз с гор спускались чешские солдаты, и вот уже
усталая колонна потянулась по улице нашего городка.
Опустив головы, волоча ноги, с выражением стыда на мрачных лицах они
молча шли мимо: их мундиры истрепались, они изнемогали от усталости. Они
несли караульную службу на своих позициях, они хотели сражаться и готовы
были стоять насмерть, а им: приказали сдать крепости и окопы, бункера и
оборонительные валы без единого выстрела, и вот теперь они спускались с
гор в своих оливково-желтых мундирах, понурив головы, - войско, которое
предали. Они молча шли мимо нас, некоторые сжимали кулаки, некоторые
плакали. Их ботинки покрывала пыль. Мы стояли на улице перед трактиром,
смотрели на них и тоже молчали, презрительно молчали, и солдаты молчали -
длинная, молчащая, немая процессия. "Катись отсюда, сволочь!" - крикнул из
окна трактира какой-то завсегдатай. А солдаты шагали тяжело, не в ногу.
Один споткнулся. Другой сжал кулаками виски. Винтовки болтались на спинах.
У одного солдата порвался винтовочный ремень и вместо него была веревка.
Мы смотрели на него, все смотрели на него, мы не знали, отчего у него
порван ремень, мы смотрели на него с презрением и видели только, что у
него вместо ремня веревка. Он шел, опустив голову, это был рослый, крепкий
парень, он шел, опустив голову, и щеки его горели. За рынком солдаты
свернули за угол, и больше мы их не видели, потом мимо нас прошло еще
несколько отставших, и, наконец, последние два солдата, которые
поддерживали под руки третьего, хромавшего на одну ногу, они медленно
протащились вниз по улице, а потом исчезли и они.
Выходит, мы освобождены? Мы не знали. Подул ветер, запахло грушами и
сеном. Я глубоко вздохнул и посмотрел вверх, на горы: два коричневых
купола вонзались в небо, словно груди богини, лежащей на зеленых лугах.
Солнце стояло в зените.
Вершины гор сверкали, словно медная броня. Ветер снова улегся, стало
совсем тихо, и вдруг с верхнего конца улицы донеслись стук и треск, и этот
стук и треск спускались все ниже по улице и становились все громче и
громче. И мы, те, кто стоял на рыночной площади, тоже вдруг беспорядочно
загудели, как потревоженное гнездо шершней, и бросились штурмом на школу и
ратушу, на общественные здания, на лавки и на мастерские, на конторы и
трактиры, на дощечки с названиями улиц.
Мы очнулись от оцепенения и сразу поняли: мы свободны, чехи ушли,
теперь здесь все наше, немецкое, теперь мы здесь хозяева. Мы освобождены:
значит, долой двуязычные вывески и двуязычные названия улиц: "SKOLA" с
грохотом слетала со школы и "RADNICE" - с ратуши и "HOSTINEC" - - с
трактира. Мы помчались домой. На нашем оранжево-красном, оштукатуренном
доме, где за огромными витринами первого этажа стояли ступки и бутыли с
лекарством, слева большие медные буквы образовывали немецкое слово
"АПТЕКА", а справа-чешское "LEKARNA". Я кинулся за лестницей, наш ученик
за молотком и клещами, и вот на землю полетели сбиваемые молотком L, и Е,