"Макс Фриш. Homo Фабер" - читать интересную книгу автора

все было иначе. Она радовалась поездке в Тиволи, предстоящей встрече с
мамой, завтраку, тому времени, когда у нее будут дети, их дням рождения,
граммофонной пластинке, вещам вполне определенным, но еще больше -
неопределенным: просто всему тому, что у нее впереди.
Возможно, именно это и вызывало ревность, но несправедливо думать, что
я, со своей стороны, не умел радоваться. Я радовался каждой минуте,
которая давала мне для этого хоть какой-нибудь повод. Правда, я не пел, не
кувыркался, но я тоже радовался. И не только хорошему обеду! Пожалуй, я не
всегда могу выразить свои чувства: кого из тех людей, с которыми мне
доводится встречаться, интересует моя радость или моя печаль! Сабет
считала, что я скрываю свои чувства, притворяюсь. Больше всего я радовался
ее радостям. Можно было только удивляться, как ничтожно мало требовалось
ей для того, чтобы вдруг весело запеть, ну буквально ничего! Утром она
раздергивала занавески на окнах и, увидев, что дождя нет, тут же начинала
петь. К сожалению, я как-то упомянул в разговоре о болях в желудке; теперь
ей всегда казалось, что меня мучают эти боли, и она по-матерински
заботилась обо мне, словно я был несовершеннолетний. И все же наше
путешествие не всегда можно было назвать легким, а часто мы оказывались
просто в смешном положении: я наводил на Сабет тоску, делясь по любому
поводу своим жизненным опытом, а Сабет невольно подчеркивала мой возраст,
тщетно ожидая с утра до вечера проявления восторгов - тоже по любому
поводу.
В большой галерее музея (Museo Nazionale [Национальный музей (ит.)]) я
решительно отказался слушать комментарии из ее Бедекера, присел на
балюстраду и развернул итальянскую газету - я был сыт по горло созерцанием
каменных обломков. Я объявил забастовку, но Сабет по-прежнему была
убеждена, что я ее разыгрываю, уверяя, будто ничего не смыслю в искусстве.
При этом она ссылалась на слова своей мамы - дескать, каждый человек, если
он не обыватель, способен воспринимать произведения искусства.
- О милостивая мама! - воскликнул я.
Итальянская семья, проходившая в эту минуту мимо нас, заинтересовала
меня куда больше, нежели все статуи, вместе взятые. Особенно отец, который
нес на руках спящего ребенка.
Кроме них, вокруг ни души.
Мертвую тишину нарушал только птичий щебет.
Когда же Сабет оставила меня одного, я сунул газету в карман, так как
мне все равно не читалось, и подошел к какой-то статуе, чтобы проверить
справедливость утверждения ее мамы: каждый способен воспринимать
произведение искусства, - но, увы, я нашел, что мама ошибается.
Я почувствовал только скуку.
В малой галерее (застекленной) мне повезло: группа немцев-туристов во
главе с католическим священником обступила какой-то барельеф, словно
жертву уличной катастрофы, плотным полукольцом, и тогда меня тоже
разобрало любопытство. Когда же Сабет меня нашла ("Ах, вот где ты,
Вальтер! А я уже думала, ты снова удрал к своему кампари"), я повторил ей
то, что только что услышал от священника о "Рождении Венеры". Особенно
очаровала меня фигурка девочки-флейтистки, расположенная сбоку.
"Очаровала", по мнению Сабет, было неуместным словом для оценки такого
шедевра, она находила, что барельеф этот немыслим, невероятен, абсолютен,
гениален, потрясающ!..