"Макс Фриш. Homo Фабер" - читать интересную книгу автора

кампари, к которому пристрастился, а она - как мне кажется, исключительно
из духа противоречия - добросовестно осматривала собор. За последние дни -
после того как мы уехали из Авиньона - я обошел немало церквей и музеев,
только чтобы не расставаться с Сабет. У меня не было оснований для
ревности, и все же я ревновал. Я не знаю, что в голове у такой вот
молоденькой девушки. Кто я для нее? Шофер? Допустим, но тогда я имею право
пить кампари в ожидании хозяйки, которая не спеша осматривает очередную
церковь. Я действительно не возражал бы стать ее шофером, если бы не
Авиньон. Иногда я просто терялся: кем же мне ее считать? Что это была за
дикая идея - отправиться в Рим автостопом! Пусть она ее не осуществила, но
уже одно это намерение заставило меня ревновать. Я хотел бы знать, могло
бы то, что случилось у нас в Авиньоне, произойти у нее с любым другим?
Никогда еще я так серьезно не думал о женитьбе.
Ведь чем больше я привязывался к этой девчонке, тем больше страшился
толкнуть ее на этот путь. Всякий день я надеялся, что мне удастся с ней
поговорить, я твердо решил быть с ней откровенным и боялся только, что она
не поверит моим словам или будет смеяться надо мной... Мне кажется, что
она все еще считала меня циником, даже нахалом (не по отношению к ней
лично, а к жизни вообще), находила меня чересчур ироничным, а она этого
терпеть не могла, и часто я совершенно не знал, что мне сказать. Слушала
ли она меня? Меня не покидало чувство, что я перестал понимать молодежь.
Часто я сам себе казался обманщиком. Почему? Потому, например, что я не
захотел разрушить ее представление, будто я в жизни не видел ничего
прекраснее Тиволи и что нет выше блаженства, чем провести вечер в этом
Тиволи; но сам-то я в это поверить, конечно, не мог. Ее постоянно
тревожило, что я не принимаю ее всерьез, но на самом деле все обстояло как
раз наоборот - всерьез я не принимал самого себя, и что-то все время
возбуждало во мне ревность, хотя, видит Бог, я всячески старался быть
молодым. Я все время спрашивал себя, действительно ли современная молодежь
(1957) совершенно не похожа на молодежь времен моей юности, и установил
только то, что я решительно не знаю, какова же современная молодежь. Я
наблюдал за Сабет, я таскался за ней по многочисленным музеям, только
чтобы быть рядом с нею, чтобы видеть ее отражение в стекле витрины,
заваленной этрусскими черепками, видеть ее юное лицо, серьезное и
радостное. Сабет не могла допустить, что я во всем этом ничего не смыслю,
и испытывала ко мне, с одной стороны, безмерное, просто детское доверие
только потому, что я на тридцать лет старше ее, а с другой стороны, не
питала ни малейшего уважения. А я почему-то все время ожидал его
проявлений, и это мне портило настроение. Сабет слушала, когда я
рассказывал о том, что мне довелось повидать, но слушала так, как слушают
стариков: не перебивая, вежливо, не веря, с холодным вниманием, а если и
перебивала, то только для того, чтобы предварить меня и тем самым дать
понять, что я все это уже однажды рассказывал. Тогда мне становилось
нестерпимо стыдно. Вообще для нее имело значение только будущее и,
пожалуй, чуть-чуть настоящее, но к чужому опыту она была абсолютно
равнодушна, как, впрочем, все молодые; ее нисколько не занимало, что все
повторяется из поколения в поколение и пережитое чему-то нас уже научило
или могло бы научить. Я старался уяснить себе, что же, собственно говоря,
Сабет ждет от будущего, и установил: она сама не знает, чего ждет, просто
радуется. Могу ли я ждать от будущего чего-то неведомого? А вот для Сабет