"Макс Фриш. Homo Фабер" - читать интересную книгу автора

Но я говорил сущую правду.
Я не стал продолжать, хотя мистер Левин, мне кажется, так меня и не
понял; когда я потянулся, чтобы налить ему вина, он прикрыл свой стакан
ладонью, а Сабет, обозвавшую меня циником, увели танцевать... Я не циник.
Я всегда только трезвый человек, но женщины этого не выносят. Я отнюдь не
чудовище, как уверяет Айви, и никогда не высказываюсь против брака, чаще
всего сами женщины находят, что я решительно не гожусь для этого. Я не
могу все время испытывать какие-то чувства. Быть одному - для меня
единственная приемлемая форма жизни, потому что я не имею ни малейшего
желания сделать женщину несчастной, а женщины ведь так склонны чувствовать
себя несчастными. Я признаю: быть одному не всегда весело, не всегда
бываешь в должной форме. Впрочем, теперь я по опыту знаю, что женщины тоже
теряют форму, как только мы оказываемся не в форме. Стоит им заскучать, и
тотчас начинаются обвинения в недостатке чувства. В таком случае я
предпочитаю скучать один. Я признаю: и мне не всегда хочется смотреть
телевизор (хотя я убежден, к слову сказать, что в ближайшие годы
телепередачи значительно улучшатся), и я бываю не в духе, но именно тогда
и приятно оказаться одному. К самым счастливым минутам моей жизни
принадлежат те минуты, когда я покидаю компанию друзей, сажусь в свою
машину, захлопываю дверцу, поворачиваю ключ зажигания, настраиваю радио,
прикуриваю от автозажигалки и ногой нажимаю на акселератор. Быть на людях
даже в мужском обществе для меня всегда утомительно. Что же касается
дурного настроения, то я, как уже сказал, особого внимания на него не
обращаю. Иногда вдруг размякнешь, но потом вновь берешь себя в руки.
Признаки усталости! Как у металла. Чувства, по моему определению, суть не
что иное, как признаки усталости, - во всяком случае у меня. Бывают минуты
слабости. И сколько тогда ни пиши писем, чтобы не чувствовать себя
одиноким, все равно не поможет. Ничего этим не изменишь; все равно потом
опять слышишь только свои собственные шаги в пустой квартире. И что еще
хуже, чей-то голос по радио расхваливает патентованный собачий корм или
сухие дрожжи - какая разница! - а потом желает спокойного сна и умолкает,
а времени всего два часа ночи. И тогда выручает джин - хотя, вообще-то
говоря, джин я не люблю - и с улицы доносятся голоса, гудки машин,
лязганье подземной дороги или гул самолета, что в конце концов
безразлично. Случается, что я засыпаю в кресле с газетой на коленях,
уронив на ковер потухшую сигарету. Я пытаюсь взять себя в руки. Зачем?
Какая-то ночная станция передает симфонический концерт, я выключаю
приемник. Что делать дальше? Я стою со стаканом, наполненным джином,
которого я не люблю, и пью; я стою, чтобы не слушать звука шагов в
квартире - моих собственных шагов. Все это ничуть не трагично, просто
как-то тягостно, ведь сам себе не скажешь спокойной ночи...
Но неужели из-за этого стоит жениться?
Сабет, прибежавшая между танцами, чтобы выпить лимонного сока, тронула
меня за руку: мистер Левин, этот телеграфный столб, спал и улыбался,
словно он и с закрытыми глазами видел всю эту веселую кутерьму - бумажные
драконы и разноцветные воздушные шарики в руках танцующих; причем каждый
норовил хлопнуть по шарику соседа, чтобы шарик с треском лопнул.
О чем же я все время думаю? - спросила она меня.
Я не знал, что ей ответить.
А она о чем думает? - спросил я.