"Макс Фриш. Homo Фабер" - читать интересную книгу автора

вразумишь только оружием. Да, уж кто-кто, а он-то прекрасно знает Ивана!
Это он повторил несколько раз.
- Только оружием! - сказал он. - Все остальное не производит на Ивана
никакого впечатления.
Я чистил яблоко.
- Делить людей на сверхчеловеков и недочеловеков, как это делал старик
Гитлер, конечно, чушь, но азиаты есть азиаты!
Я ел яблоко.
Потом я достал из портфеля электрическую бритву, чтобы побриться, а
главным образом, чтобы хоть пятнадцать минут побыть одному. Я не люблю
немцев, хотя Иоахим, мой друг, тоже был немцем... В туалете я стал
прикидывать, не пересесть ли мне на другое место. Я не испытывал никакого
желания ближе познакомиться с этим господином, а до Мехико, где ему
предстояла пересадка, было еще не меньше четырех часов лету. В конце
концов я твердо решил поменять место, ведь не все кресла были заняты.
Когда, побрившись, я вернулся в пассажирский салон, чувствуя себя уже
свободней и уверенней (не выношу быть небритым), он протянул мне пачку
моих протоколов, которые, как он выразился, он позволил себе поднять с
пола, чтоб на них никто не наступил. Одним словом - воплощенная
вежливость. Я сунул протоколы в портфель и поблагодарил его, видимо,
слишком сердечно, потому что он сразу же воспользовался этим и задал новый
вопрос.
Не работаю ли я в системе ЮНЕСКО?
Я чувствовал тяжесть в желудке, как, впрочем, часто последнее время,
точнее, даже не тяжесть и уж никак не боль, а просто я все время ощущал,
что у меня есть желудок, - дурацкое ощущение. Быть может, именно поэтому я
был такой раздражительный. Я сел на свое старое место и принялся
рассказывать, чтобы скрыть свое состояние, чем я занимаюсь, - "Техническая
помощь слаборазвитым странам". Я научился говорить об этом, думая совсем о
другом. Впрочем, не знаю, о чем я думал. Слово "ЮНЕСКО", видно, произвело
на него впечатление, как все международное, он перестал ко мне относиться
как к "свейцарцу" и слушал с таким вниманием, будто я бог весть кто; он
казался заинтересованным до подобострастия, что, впрочем, не мешало ему
по-прежнему меня раздражать.
Я был рад, что самолет пошел на посадку.
Мы вышли вместе, и в ту минуту, когда мы расстались перед таможней, я
вдруг понял, о чем думал все время: его лицо, пухлое, розовое, почему-то
вызвало в памяти Иоахима, хотя тот никогда не был ни пухлым, ни розовым...
Потом я снова забыл об этом.
Мы находились в Хьюстоне, штат Техас.
Из таможни, после обычной перепалки насчет моей кинокамеры, с которой я
объездил уже полсвета, я направился в бар, чтобы выпить, но, заметив, что
мой дюссельдорфец уже сидит за стойкой и даже занял соседний табурет,
видимо для меня, кинулся в туалет, где за неимением других занятий
тщательно помыл руки.
Стоянка двадцать минут.
Мое лицо, отраженное в зеркале, пока я долго мылю, смываю, а потом
вытираю руки, бледное как полотно, вернее, изжелта-серое, с лиловыми
жилками, отвратительное, как у трупа. Я решил, что это из-за неоновой
лампы, и продолжал вытирать руки - тоже желто-фиолетовые. Тут раздался