"Стивен Фрай. Радио" - читать интересную книгу автора

минут утра.
Но все эти картины словно потонули в туманной дымке, когда я заметил
юную девушку, которую не видел вот уж четыре года. Розину Бэнтвигг, младшую
и безусловно вторую из прославленных двойняшек Бэнтвигг по красоте. Она
стояла, сцепив за спиною руки и склонив чуть набок, точно любознательный
библиотекарь, голову, и слушала, как Джон Гилгуд обучает Сачеверелла
Ситвелла[40] точно выбирать время для розыгрыша. Забыв обо всем на свете - о
звучавшем в зале рэгтайме, о том, какое слабенькое впечатление произвела на
премьер-министра Веста Виктория,[41] об усиках Юнити Митфорд и о
плавательных трусах кардинала Халлорана, я алчно вглядывался в это чарующее
юное создание. Она, обернувшись на миг, увидела меня. Светлая улыбка озарила
ее лицо, Розина приблизилась ко мне. "Ах, Дональд, - произнесла она, - какое
это счастье - видеть вас". Ее голос, облик, улыбка запечатлелись в моем
сознании, точно звезды небесные. Они провели меня через жизнь, они - мои
опорные точки, парадигма, к достижению коей надлежит стремиться всему, что
составляет мою вселенную. Но в тот миг я поступил отчасти нерассудительно:
откинул назад голову, зажмурился и облевал ее сверху донизу - была ли тому
виною жара, запах сальных свечей, гашиш - не знаю. Я поспешил, не
останавливаясь, чтобы оглянуться назад, прочь из залы и из той жизни -
навсегда. Потом она, конечно, вышла за Тома Сбрендинга. Ни разу ее больше не
видел.


Розина, леди Сбрендинг, вспоминает тот же вечер:

Родственные связи с семейством Керкмайкл - моя бабушка, маркиза
Глоуверэйвон была урожденной леди Виэллой Керкмайкл, уже с раннего возраста
открыли передо мной двери английских гостиных и загородных поместий, двери
того мира, который Вторая мировая война занавесила шторами затемнений,
навсегда угасив его блеск. Именно привилегированный entree[42] в этот мир
положительно индоссировал мою и без того уже сильную девичью привязанность к
пресвитерианству крипто-синдикалистского, анархо-марксистского и
необуддийского толка. Какой бы саркастичной юной негодницей ни была я в
1930-х, однако и я, с такой бестактностью отвергавшая все, за что держалась
моя семья, не могла не увлечься красотой, обаянием и блеском тех реликтов
золотого эдвардианского лета столетия, яркостью и теплом, которые светились
еще сильнее от того, что их окружал безрадостный мрак десятилетней
депрессии.
И конечно, любимыми моими приемами были те, что задавала Джакуинда
Марриотт в ее лондонской резиденции, стоявшей, сколько я помню, на
Кердистон-сквер. Она называла их salons, каковыми они, разумеется, не были.
Завивок там никому не делали.
Помню один такой вечер мая или июня 1932 года. На него каждому
надлежало явиться в обличии какого-нибудь парадокса. Берти Рассел переоделся
группой групп, которая не содержится в этой группе; я изображала Ахилла, а
моя сестра Кастелла - черепаху. Я очень жалела бедного Г. К. Честертона,
явившегося в виде ответа на вопрос "Это вопрос?", из-за чего в тот вечер все
его игнорировали. Стояла прелестная летняя ночь, мне было девятнадцать лет и
весь мир лежал у моих ног.
Однако в каждом раю есть своя гадюка, и червоточиной в яблоке этого