"Мишель Фуко. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности" - читать интересную книгу автора

Я оставлю в стороне, по крайней мере в сегодняшнем докладе,
историко-социологический анализ персонажа автора. Каким образом автор
индивидуализировался в такой культуре, как наша, какой статус ему был
придан, с какого момента, скажем, стали заниматься поисками аутентичности и
атрибуции, в какой системе валоризации автор был взят, в какой момент начали
рассказывать жизнь уже не героев, но авторов, каким образом установилась эта
фундаментальная категория критики "человек-и-произведение",- все это,
бесспорно, заслуживало бы того, чтобы быть проанализированным. В настоящий
момент я хотел бы рассмотреть только отношение текста к автору, тот способ,
которым текст намечает курс к этой фигуре - фигуре, которая по отношению к
нему является внешней и предшествующей, по крайней мере с виду. Формулировку
темы, с которой я хотел бы начать, я заимствую у Беккета: "Какая разница,
кто говорит,- сказал кто-то,- какая разница, кто говорит". В этом
безразличии, я полагаю, нужно признать один из фундаментальных этических
принципов современного письма. Я говорю "этических", поскольку это
безразличие является не столько особенностью, характеризующей способ, каким
говорят или пишут, сколько, скорее, своего рода имманентным правилом, без
конца снова и снова возобновляемым, но никогда полностью не исполняемым,
принципом, который не столько маскирует письмо как результат, сколько
господствует над ним как практикой. Это правило слишком известно, чтобы
нужно было долго его анализировать; здесь будет вполне достаточно
специфицировать его через две его важнейшие темы. Во-первых, можно сказать,
что сегодняшнее письмо освободилось от темы выражения: оно отсылает лишь к
себе самому, и, однако, оно берется не в форме "внутреннего",- оно
идентифицируется со своим собственным развернутым "внешним". Это означает,
что письмо есть игра знаков, упорядоченная не столько своим означаемым
содержанием, сколько самой природой означающего; но это означает и то, что
регулярность письма все время подвергается испытанию со стороны своих
границ; письмо беспрестанно преступает и переворачивает регулярность,
которую оно принимает и которой оно играет; письмо развертывается как игра,
которая неминуемо идет по ту сторону своих правил и переходит таким образом
вовне. В случае письма суть дела состоит не в обнаружении или в
превознесении самого жеста писать; речь идет не о пришпиливании некоего
субъекта в языке,- вопрос стоит об открытии некоторого пространства, в
котором пишущий субъект не перестает исчезать. Вторая тема еще более
знакома: это сродство письма и смерти. Эта связь переворачивает тысячелетнюю
тему; сказание и эпопея у греков предназначались для того, чтобы увековечить
бессмертие героя. И если герой соглашался умереть молодым, то это для того,
чтобы его жизнь, освященная таким образом и прославленная смертью, перешла в
бессмертие; сказание было выкупом за эту принятую смерть. Арабский рассказ
(я думаю тут о Тысяче и одной ночи), пусть несколько иначе, тоже имел своим
мотивом, темой и предлогом "не умереть" - разговор, рассказ длился до
раннего утра именно для того, чтобы отодвинуть смерть, чтобы оттолкнуть этот
срок платежа, который должен был закрыть рот рассказчика. Рассказ Шехерезады
- это отчаянная изнанка убийства, это усилие всех этих ночей удержать смерть
вне круга существования. Эту тему рассказа или письма, порождаемых, дабы
заклясть смерть, наша культура преобразовала: письмо теперь связано с
жертвой, с жертвоприношением самой жизни. Письмо теперь - это добровольное
стирание, которое и не должно быть представлено в книгах, поскольку оно
совершается в самом существовании писателя. Творение, задачей которого было