"Фредерик Форсайт. Чудо" - читать интересную книгу автора

к нему, и он тихо зашептал им что-то. И когда солдаты вернулись, я заметил,
что их настроение изменилось. Один извлек из железного портсигара какую-то
совершенно чудовищную вонючую сигарету и заставил меня ее выкурить - в знак
дружбы.
К девяти утра весь город уже был занят французами. Их восторженно и
шумно приветствовали высыпавшие на улицы толпы итальянцев, девушки посылали
воздушные поцелуи. Я же оставался здесь, во дворе, под присмотром моих
дружелюбных тюремщиков.
Затем появился майор французской армии. Он немного говорил
по-английски; я - тоже, так что мы могли объясниться. Я сказал, что являюсь
немецким хирургом, что исполнял здесь свои обязанности, что среди моих
пациентов были и союзники, в том числе французы. Он походил среди лежавших
на земле раненых, нашел среди них человек двадцать своих соотечественников,
а также солдат британской и американской союзнических армий и выбежал со
двора, взывая о помощи. Через час всех раненых забрали и поместили в почти
опустевший к тому времени главный госпиталь. Осталось лишь несколько совсем
нетранспортабельных немцев. Я пошел с ними.
Меня держали в комнате старшей медсестры под прицелом, пока французский
военный хирург в звании полковника осматривал моих раненых, всех, по
очереди. К этому времени все они уже лежали на чистых простынях, а целые
отряды медсестер-итальянок обмывали им лица губкой и кормили с ложечек
бульоном и другой легкой пищей.
Днем хирург вошел ко мне в комнату. Его сопровождал французский генерал
по фамилии Де Монсабер, прекрасно говоривший по-английски. "Коллеги сообщили
мне, что половина этих раненых должна была умереть, - сказал он. - Что вы с
ними сделали? Как вам это удалось?" Я объяснил, что не делал ничего такого
особенного, просто старался, как мог, вот только бинтов и медикаментов не
хватало. Они заговорили о чем-то по-французски. Затем генерал сказал: "Мы
должны составить списки погибших. Имелись ли у них, солдат всех
национальностей, жетоны, какие-либо другие опознавательные знаки?" Я
объяснил, что никаких жетонов не было и что ни один раненый, поступивший ко
мне, не умер.
Они снова переговорили между собой, причем хирург то и дело недоуменно
пожимал плечами. Потом генерал снова обратился ко мне: "Хотите остаться
здесь и продолжать работу с моими коллегами? Работы, как видите, на всех
хватит". И я, разумеется, согласился. Ведь у меня просто не было другого
выхода. Бежать, но куда? Немецкая армия отступала так быстро, что мне ее ни
за что не догнать. Если вернуться в тот двор, могут убить партизаны. К тому
же я совершенно обессилел. Сказывался недостаток сна и еды. Голова
закружилась, я потерял сознание и упал на пол.
Проспал я, наверное, часов двадцать, а потом, приняв ванну и
подкрепившись, почувствовал, что могу вернуться к работе. Всех французов,
чьи раны затянулись и не вызывали беспокойства, постепенно, на протяжении
десяти дней, отправляли на юг - в Перуджиа, Ассизы, даже в Рим. Большинство
пациентов сиенского госпиталя составляли раненые с моего двора.
Им надо было вправлять кости и гипсовать конечности, вскрывать нарывы,
повторно оперировать, в случае серьезных внутренних повреждений. Но вот что
удивительно: обычно в таких случаях раны воспаляются и больные погибают от
заражения крови. Здесь же ничего подобного не наблюдалось. Раны были чистые,
разорванные артерии срастались сами по себе, внутренние кровоизлияния