"Уильям Фолкнер. Притча" - читать интересную книгу автора

ним; молчание лишь изредка нарушалось воплем какой-нибудь женщины, узнавшей
одно из мелькающих мимо лиц - лицо проносилось и скрывалось, едва его
успевали узнать, и крик, раздавшись, тут же тонул в реве следующего
грузовика, и поэтому казалось, что грузовики несутся быстрее легкового
автомобиля, словно ему, поскольку перед его капотом расстилалось
полконтинента, спешить было незачем, тогда как грузовики, оставшийся путь
которых можно было исчислять уже в секундах, подгонял стыд.
Открытые грузовики с высокими щелевыми бортами, будто предназначенные
для перевозки скота, были набиты, будто скотом, разоруженными, измазанными
окопной грязью солдатами; в их небритых, помятых лицах было что-то отчаянное
и вызывающее, они стояли с непокрытыми головами, глядя на толпу так, словно
никогда не видели людей или не могли разглядеть стоящих или по крайней мере
узнать в них людей. Озираясь, будто лунатики в кошмаре, не узнающие никого и
ничего, они старались запечатлеть в памяти каждый безвозвратно улетающий
миг, словно их везли прямо на казнь, удивительно одинаковые, не вопреки, а
благодаря тому, что у каждого были своя индивидуальность и свое имя,
одинаковые не общностью судьбы, а тем, что каждый нес в эту общую судьбу
свою индивидуальность, имя и еще нечто, сугубо личное: способность к тому
одиночеству, в котором умирает каждый, - и словно не замечали быстроты,
стремительности, с которой недвижимо мчались, будто призраки, привидения или
плоские фигуры из картона или жести, торопливо бросаемые одна за другой на
сцену, подготовленную к пантомиме страдания и безысходности.
И теперь послышался общий крик - негромкий вопль, начавшийся где-то на
Place de Ville с приближением первого грузовика. Издали звучал он резко,
пронзительно, протяжно, не злобно, но вызывающе и вместе с тем как-то
безлично, словно люди не испускали, не издавали его, а лишь пережидали,
будто внезапный шумный и безобидный ливень. Несся вопль, в сущности, от
отеля, мимо которого теперь ехали грузовики. Трое часовых теперь стояли
навытяжку под тремя флагами, уже поникшими, потому что утренний ветерок
стих, старый генералиссимус остановил автомобиль, вылез, поднялся в
сопровождении обоих генералов на каменные ступени и повернулся, оба
генерала, седые, как и он, повернулись вместе с ним, они стояли ступенькой
выше, чуть позади него, но на одной линии друг с другом, и, когда подъехал
первый грузовик, взъерошенные, похожие на сомнамбул солдаты очнулись то ли
при виде трех флагов, то ли трех стариков, уединившихся за переполненным
бульваром, но все же очнулись и тут же угадали, узнали трех разряженных,
расфранченных людей, не столько по близости к трем флагам, сколько по их
обособленности, как узнали бы три чумные повозки в пустом центре
перепуганного, спасающегося бегством города, или же троих выживших в городе,
уничтоженном чумой, иммунных, невосприимчивых к болезни, разряженных,
расфранченных и словно бы неподвластных времени, будто фотография,
тускнеющая вот уже пятьдесят или шестьдесят лет; но солдаты в грузовиках
очнулись и все как один закричали, грозя кулаками трем бесстрастным фигурам,
крик подхватывали на других грузовиках, едва они подъезжали к отелю, и с
криком неслись дальше, в конце концов последний, казалось, увлек за собой,
подобно расходящейся туче пыли из под колес, облако отчаянного, безнадежного
отрицания, наполненное кричащими лицами и грозящими кулаками.
Крик походил на пыль, еще висящую в воздухе, когда то, что подняло ее -
движение, трение, тело, сила, импульс, - уже пронеслось и скрылось. Потому
что теперь весь бульвар был охвачен воплем, уже не вызывающим, а изумленным