"Уильям Фолкнер. Притча" - читать интересную книгу автора

ограждали тонкие линии сомкнутых штыков. В одном месте за штыковым барьером
поднялась легкая суматоха, но дальше она не перекинулась, и лишь стоявшие
рядом знали, что там что-то происходит или произошло. И когда сержант одного
из взводов подлез под сомкнутые штыки, то не обнаружил ничего особенного:
просто молодая женщина, почти девочка, изможденная и бедно одетая, потеряла
сознание. Никто не пытался ей помочь: едва прикрытая ветхой одеждой,
запыленной, словно после долгого пути пешком или на попутных телегах, она
лежала в тесном, как могила, пространстве, которое ей освободили, позволяя
упасть и, если угодно, умереть, те, кто для этого явно не давал ей места
стоять и дышать, все безучастно смотрели на нее, и никто не хотел сделать
первого шага. Его сделал сержант.
- Хоть поднимите ее, - злобно сказал он. - Унесите с улицы, чтобы не
затоптать.
После этих слов к ней подошел один человек, но, едва они с сержантом
нагнулись, женщина открыла глаза; она даже пыталась содействовать сержанту,
поднимавшему ее не грубо, лишь в раздражении глупостью и бестолковостью
гражданских во всех делах, особенно в этом, из-за которого он не мог
вернуться на свой пост.
- Чья она? - спросил сержант.
Никто не ответил. Вокруг были лишь молчаливые, настороженные лица.
Сержант, видимо, и не ждал, что ему ответят. Он оглядывался по сторонам,
хотя явно видел, что женщину не вынести из толпы, даже если кто-то и
предложит свои услуги. Грузный, усатый, как сицилийский разбойник, мужчина
лет сорока, с нашивками за походы и безупречную службу на трех континентах и
в двух полушариях, украшавшими мундир, национальный престиж которого
Наполеон принизил сто лет назад тем же, чем Цезарь принизил престиж римских
войск, а Ганнибал - безымянных столпов своей славы, муж и отец, которому
подошло бы (и он бы не отказался) сторожить бочки с вином на парижских
рынках, будь он и парижские рынки выведены на сцену в другом спектакле, он
снова взглянул на женщину, снова заговорил, обращаясь только к ней, и тут же
умолк, еле сдерживая ярость. Снова окинул взглядом сдержанные лица.
- Неужели никто...
- Она голодная, - послышался голос.
- Ясно, - сказал сержант. - У кого-нибудь найдется...
Но подошедший уже достал из кармана и протягивал горбушку хлеба. Она
была грязной и даже чуть теплой. Сержант взял ее. Однако, когда он протянул
хлеб женщине, та поспешно отказалась, торопливо озираясь с испугом в лице, в
глазах, словно бы высматривая, куда убежать. Сержант сунул хлеб ей в руку.
- Возьми, - отрывисто сказал он с грубоватостью, в которой сквозила не
черствость, а лишь раздражение, - поешь. Хочешь не хочешь, а придется
постоять, посмотреть на него.
Но женщина снова не взяла, отвергла хлеб, стыдясь не подаяния, а
голода. Казалось, она силится оторвать взгляд от хлеба и знает, что не
сможет. И хотя стоящие вокруг смотрели на нее, она все же сдалась. Взглядом,
всем телом она сводила на нет словесный отказ, глаза ее уже поедали хлеб,
прежде чем рука протянулась и взяла, выхватила его у сержанта; прикрыв
горбушку ладонями, словно пряча ее от грабителя или свой голод от тех, кто
смотрел на нее, она поднесла хлеб ко рту и стала глодать, словно грызун, в
глазах ее над ладонями с хлебом непрерывно мерцало - не потаенно, не
скрытно, лишь тревожно, настороженно, мучительно - какое-то чувство, оно