"Ф.Скотт Фицджеральд. Мой невозвратный город" - читать интересную книгу автора

американцы были величайшей нацией в мире, в воздухе пахло праздником. В
субботу к вечеру я появлялся, как призрак, в красном зале отеля "Плаза",
или на изысканных приемах в садах богачей в районе Восточных Шестидесятых
улиц, или в баре "Билтмор", где пил с товарищами по Принстону, и со мною
всегда была другая моя жизнь - унылая комната в Бронксе, клочок
пространства в вагоне подземки, каждодневное страстное ожидание письма из
Алабамы - придет ли? что в нем будет? - и мои потрепанные костюмы, и моя
бедность, и любовь. Друзья входили в жизнь неспешно и благопристойно, а я
рывком направил свою утлую ладью на самую стремнину. Тот кружок
позолоченной молодежи, который во главе с Констанс Беннет собирался в
"Клубе двадцати", однокашники по Йелю и Принстону, с помпой праздновавшие
в собственном клубе нашу первую встречу после войны, атмосфера богатых
особняков, где одно время я был частым гостем, - все это казалось мне
пустым и ненужным, хотя я и отдавал должное роскошеству декораций и даже
жалел, что вся эта романтика не для меня. С веселого завтрака, из
печального кабака я одинаково торопился к себе на Клермонт-авеню, где был
мой дом - дом, потому что там в почтовом ящике мог меня ждать конверт.
Прекрасные иллюзии, которые мне внушил Нью-Йорк, тускнели одна за другой.
Потускнело и запомнившееся очарование квартиры, в которой жил Кролик;
достаточно было одного разговора с неряшливого вида домохозяйкой из
Гринич-Вилледж: она сказала, что я могу приводить к себе девушек, и сама
эта идея повергла меня в смятение - ну зачем бы мне вдруг захотелось
приводить девушек, ведь девушка у меня уже была. Я бродил по Сто двадцать
седьмой улице, и меня возмущала ее лихорадочная жизнь; иногда я покупал в
закусочной Грея билет на галерку и пробовал забыться на несколько часов,
снова пробудив в себе давнюю страсть к бродвейским театрам. Я был просто
неудачником - средней руки рекламным агентом, которому никак не удается
стать писателем. И, ненавидя этот город, я на последние медяки напивался
до потери сознания и тащился к себе домой...
...Непостижимый город! То, что вскоре со мною произошло, было лишь
заурядной историей успеха, каких в те безумные годы случалось тысячи, но
без нее в моем персональном фильме о Нью-Йорке остался бы пробел. Я уехал,
а когда полгода спустя вернулся, передо мной распахнулись двери
издательств и журналов, театры выклянчивали у меня пьесы, а кинофабрики
молили дать материал для экрана. К полному моему изумлению, я оказался
признан не как выходец со Среднего Запада и даже не как сторонний
наблюдатель, а именно как квинтэссенция всего того, чего хотел для себя
Нью-Йорк. Тут нужно кое-что сказать о том, каким был этот город в 1920
году.
Высокие белые здания уже были построены, и уже чувствовалась лихорадка
бума, но никто еще не умел выражать себя. Ф.П.А. научился превосходно
передавать в своей колонке настроение прохожего и настроение толпы, но
делал это как-то несмело, словно наблюдая из окна. Нью-йоркские "общество"
и художественный мир существовали еще порознь, Эллен Маккей еще не
сделалась женой Ирвинга Берлина. Многие из персонажей Питера Арно остались
бы непонятными нью-йоркцам 1920 года, и дух столичной жизни не находил для
себя никакой трибуны, если не считать колонку, которую вел Ф.П.А.
И вот на короткий миг разрозненные приметы нью-йоркской жизни
соединились; все заговорили о "молодом поколении". Пятидесятилетние могли
по-прежнему воображать, что существует четыреста избранных семейств, и