"Ф.Скотт Фицджеральд. Мой невозвратный город" - читать интересную книгу автора

рекламу "Бег колесниц", поставившие музыкальные комедии и серьезные пьесы.
Нью-йоркский стиль жизни с его показным блеском я ценил больше, чем ценил
его сам Нью-Йорк. Но когда мне присылали в университет безличные
приглашения на балы молодежи, я никогда не ездил - как видно, боясь, что
реальность пошатнет мои представления о нью-йоркском великолепии. Да и к
тому же та, о ком я не без самодовольства упоминал в разговорах как о
"моей девушке", была со Среднего Запада, и притягательный центр
мироздания, понятно, располагался именно там, а Нью-Йорк я считал по сути
жестоким и бездушным, и другим он мне предстал лишь однажды, когда Она,
оказавшись там проездом, озарила неземным светом кафе на крыше отеля
"Риц".
Но потом - увы! - я потерял ее бесповоротно, и мне потребовалось
вкусить жизни настоящих мужчин. В тот день, увидев Кролика, я понял, что
Нью-Йорк - это как раз такая жизнь. Неделей раньше монсеньер Фэй водил
меня обедать в "Лафайет", где мы любовались блистательной выставкой
закусок, запивая их кларетом; мы выглядели не менее достойно, чем Кролик
со своей тростью, уверенно вышагивающий по тротуару, да только "Лафайет"
был всего лишь ресторан, и, выйдя из него, надо было садиться в машину,
переезжать мост и катить к себе в провинцию. Был Нью-Йорк, куда студенты
наезжали поразвлечься, все эти его ресторанчики - "Бастаноби", "Шенли", "У
Джека", - и мне он внушал ужас, хотя, что скрывать, я и сам в пьяном
тумане не раз скитался по нему, но всегда при этом чувствовал, что предаю
свои же стойкие идеальные представления. Сам не знаю, зачем я это делал,
но, наверно, не из распущенности - просто какой-то зуд не давал мне покоя.
От тех дней не сохранилось, пожалуй что, ни одного приятного воспоминания;
не зря Эрнест Хемингуэй заметил как-то, что кабаре нужны лишь для того,
чтобы одиноким мужчинам было где сводить знакомство с нестрогими
женщинами, в остальном же это попусту растраченное время да скверный,
прокуренный воздух.
Но в тот вечер, когда мы сидели с Кроликом у него дома, жизнь дышала
покоем и теплом, и было все, что я в Принстоне научился любить, - только
здесь все было еще тоньше и прекраснее. Тихо звучал гобой, к мелодии
примешивались звуки с улицы, доносившиеся приглушенно, потому что стены
были сплошь заставлены книжными полками, и мешал только хруст бумаги - это
один из соседей Кролика вскрывал конверты с приглашениями. Третий символ
Нью-Йорка открылся мне, и я начал прикидывать, во сколько обойдется такая
квартира и с кем из знакомых можно бы снять ее сообща.
Мечты, мечты! Следующие два года я был волен выбирать себе образ жизни
не больше, чем заключенный - фасон своей тюремной куртки. Когда в 1919
году я снова оказался в Нью-Йорке, обстоятельства так меня оплели, что о
радостях тихого подвижничества где-нибудь поблизости от Вашингтон-сквер и
думать было нечего. Я работал в рекламном бюро и выкручивался как мог,
чтобы оплатить тесную квартирку на двоих в Бронксе. Девушка, которой
предстояло разделить со мной этот кров, никогда не бывала в Нью-Йорке и -
какая умницам - вовсе сюда и не стремилась. Я чувствовал себя загнанным,
истерзанным; несчастным и пребывал в таком состоянии все те четыре месяца,
которые остались самыми яркими в моей биографии.
Нью-Йорк блистал всеми красками жизни, словно в первый день творения.
Возвращавшиеся из Европы солдаты маршировали по Пятой авеню, и сюда, на
Север и Восток, со всех концов страны устремлялись навстречу им девушки;