"Элиот Финтушел. Вас обслуживает Гвендолин " - читать интересную книгу автора

куртке и вязаной шапочке, но заговорить с ним я не решилась, потому что он
выглядел как настоящий Форт-Винни: сам точно каменный, и рот на замке. А
жаль. Ведь мы когда-то дружили, он и я. Нам было хорошо вместе. Винни был
мне даже ближе, чем девчонки. До сих пор помню, как в первый мой рабочий час
в "Папиксе" он спросил, когда у меня день рождения. Мой день рождения был
только через семь или восемь месяцев, но Винни про него не забыл. Все это
время про него помнил, и когда мой день рождения наконец настал, Винни
преподнес мне коробку настоящих шоколадных конфет "Шрафт". Я могла
рассказать ему буквально все, а он всегда слушал меня очень внимательно. Как
бы ни был занят, он откладывал дела и слушал, что я ему скажу.
А потом Винни уволился, и все кончилось.
Я это к тому, что дружба не всегда бывает такой, как принято считать.
Иными словами, даже самый близкий друг - это совсем не то что, например,
муж. Особенно мой муж.

Ночью все кажется не таким, как при дневном свете. Просто поразительно,
как темнота все меняет. Я, например, стоит только закатиться солнцу,
буквально перестаю понимать, где я нахожусь, и даже иногда сворачиваю не на
ту улицу. Конечно, "Папикс" и днем, и ночью остается все тем же "Папиксом";
нисколько не меняются ни Трайангл-билдинг, ни старый дуб, который растет на
Глайд-стрит на той стороне, что ближе к городскому центру, и все же при
лунном свете глаза видят их совсем по-другому.
Взять, к примеру, моего лося, который подходит к мотелю только по
ночам. Только по ночам он позволяет мне прикасаться к его рогам. Они покрыты
короткой бархатистой шерсткой и напоминают на ощупь старый, несколько раз
стиранный вельвет. Если вести по рогам кончиками пальцев, покрывающий их
ворс встает дыбом и приятно щекочет кожу. Лосю это, наверное, нравится. Во
всяком случае, он не возражает, когда я прикасаюсь к его рогам. Что касается
меня, то мне это кажется очень эротичным.
Да, в темноте многое становится другим. Когда я стою под старой ивой и
глажу своего лося по бархатистым рогам, он негромко урчит всем своим
громадным нутром, как умеют только лоси. А может быть, он храпит, не знаю
точно. Мне известно только одно - этот звук наполняет до краев и меня, и это
тоже кажется мне очень, очень эротичным. Да, так я считаю, и мне не стыдно в
этом признаться. Когда я была ребенком, буквально все казалось мне если не
эротичным, то, по крайней мере, чувственным. Лось - то же дитя; во всяком
случае, в нем очень много от неиспорченного, не ведающего греха ребенка.
Я с ним даже разговариваю, с моим лосем, только я делаю это очень
негромко. И не потому, что боюсь, как бы меня не услышали. На это мне
наплевать. Просто мне кажется, что так правильнее. Когда лось подходит к
крыльцу, к скамейке или к корням дерева, я встаю на них, чтобы прошептать
несколько слов прямо в его бархатное ухо. Я говорю ему... всякие ночные
вещи, если вы понимаете, о чем я. Например, я шепчу ему: "Я люблю своего
профессора".
Мой лось очень ласковый. Просто замечательный, как все вокруг, и вместе
с тем какой-то... печальный, что ли... Грустный. Одно это его урчание чего
стоит!
"Мой профессор - он ничего мне не говорит, - прошептала я на ухо лосю
однажды вечером. - Он очень сдержанный. О, Лосик, он плачет у меня на груди,
покупает мне все, что я захочу, и обращается, со мной очень нежно, но его