"Элиот Финтушел. Вас обслуживает Гвендолин " - читать интересную книгу автора

ручку. Теперь я достала их из своей сумочки из коричневого кожзаменителя,
положила на столик перед собой и выглядела, наверное, как остальные
студентки. Я больше не краснела и не потела - я строчила. А писала я вот
что:

Я сижу за кассой в "Папцксе". Профессор подходит к раздаче.
"Сейчас, сейчас, одну минуточку", - говорит он, и мы ждем минуточку.
Профессор вынимает из фольговой упаковки мятную зубочистку. Он двигает
туда-сюда блюдечко для мелочи. Он стучит по плинтусу мысками своих
оксфордских туфель и произносит: "Дайте мне для начала яичный салат с
оливками". "Хлеб нужен?.." - спрашиваю я. Он молчит еще примерно минуту. Я
снова жду, постукивая по блокноту тупым концом карандаша. Наконец он
говорит: "Только майонеза, пожалуйста, кладите поменьше". "С вас три
семьдесят пять", - говорю я, а он отвечает: "Вы позволите пригласить вас на
ужин?".
А я говорю: "Чего-о?..".

Узнаете? С этого я начала свой рассказ, только теперь я следила за
орфографией и расставляла запятые. Я как раз дошла до того момента, когда мы
с Элом поехали в кино, когда все вокруг неожиданно затихли. Я подняла
голову. На возвышение внизу всходил...
Мой лось.
Я не вру.
Клянусь!..
Почему-то я сразу поняла: мой лось и мой муж - это одно и то же
существо. Я вышла замуж за лося. Впрочем, Альцибиадис почти наверняка был не
простым лосем; его превращения, подумала я, как-то связаны с луной. Что ж,
такие вещи иногда случаются, рассудила я, и ничего удивительного в этом нет.
Это как предвыборный значок: если взглянуть на него под одним углом - видно
лицо кандидата; под другим - какой-нибудь политический лозунг. Я готова
поклясться, что все эти студенты и студенточки видели перед собой совершенно
нормального мужчину в белой сорочке, шерстяных брюках и оксфордских туфлях,
в то время как я видела лося. Должно быть, подумала я, после того, как я
швырнула в него сумочкой, ему стало стыдно, и он решил показаться мне в
своем натуральном виде.
Ну как, скажите на милость, можно не любить человека, который так
переживает из-за самой обыкновенной семейной ссоры?
В эти минуты Альцибиадис выглядел... даже не знаю, как сказать.
Одухотворенным, что ли... Одухотворенным и страдающим. Медленной поступью он
взошел на возвышение внизу, встал за кафедрой, тряхнул своей лосиной
бородкой, замычал и зафыркал. Весь зал дружно вздохнул и начал писать
конспекты.
Потом студенты и студентки задавали вопросы, и он снова мычал и
всхрапывал, а они опять записывали.
Я смотрела на моего лося и чувствовала, что влюбляюсь в него с новой
силой. Мне хотелось подойти к нему, обнять за шею, поцеловать в нос с
горбинкой и погладить его тяжелые рога, но я только склонилась к столу,
чтобы записать то, что вы уже прочли. На той лекции я написала большую часть
своего рассказа, если только это можно назвать рассказом. Я бы назвала это
своим любовным посланием...