"Евгений Филенко. Роман века" - читать интересную книгу автора

и просит вашего разрешения на переговоры с вашим литературным агентом...
У Рагозина не было никакого агента, хотя такую роль с успехом мог бы
разыграть его друг. А пока он не стал распространяться на эту щекотливую
тему.
- Спасибо мистеру Хейли, - сказал он. - Но есть загвоздочка... Дело в
том, что мой роман пока не издан в нашем городе. Я еще не носил его в наше
издательство.
- Ф-факед совьет паблишерз!.. - взвыл мистер Хейли.
- Мистер Рагозин, мистер Хейли не понимает, разве ваши издатели еще
не предложили вам достойных условий публикации?
- Нет-нет-нет! Я сам еще ничего им не предложил...
- Мистер Хейли не понимает, чем же занимается ваш литературный
агент...
Рагозин еле отшил настырных империалистов. Подобными звонками "из-за
бугра" ему больше не досаждали. Видимо, мистер Хейли - фамилия была явно
знакомая, хотя Рагозин мог поклясться, что ничего ею подписанного не
читал, - оповестил коллег о поразительной несговорчивости гениального
русского.
"А и в самом деле, чего я тяну?" - подумал Рагозин. Он собрал
душевные силы и, угробив на то всю субботу, сдал скопившиеся на кухне
бутылки из-под минералки и лимонада. Потом снес в закуп кой-какую лежалую
беллетристику и на толчке спустил траченного жучком Пикуля первому
подвернувшемуся книголюбу за червонец. Вырученные деньги он отдал знакомой
машинистке, и та с неохотой приняла его рукопись на перепечатку, посулив
вернуть не раньше, чем через месяц - работой завалили... Однако же спустя
сутки она уже переминалась с ноги на ногу на пороге рагозинской квартиры,
в одной руке держа авоську с пухлыми картонными папками, а в другой комкая
червонцы и рублевки. Ее глаза были увлажнены. Еще не было сказано ни
слова, а Рагозин прослезился тоже. Она отказывалась брать за это
наслаждение деньги, потому что таким не торгуют. Она готова была для
Рагозина на все, и от крайностей ее удерживал только возраст. Она
благодарила его за то чистое, светлое, высокое, к чему он великодушно
позволил ей прикоснуться. Во имя этого она совершила невозможное, почти
подвиг: перепечатала все за одну ночь, побив официальные рекорды
скорописи. Отныне она иначе смотрит на жизнь, роман открыл ей глаза на
себя и на мир, она только что выгнала прочь сожителя-пьяницу, а сразу от
Рагозина идет в детский дом усыновить или, там, удочерить, как получится,
какого-нибудь ребеночка, потому что ее душа переполнена любовью к людям, и
если этой любовью не поделиться, то можно умереть. На месте, от разрыва
души. Она ушла, а Рагозин долго еще стоял на замызганном коврике в
прихожей, в обнимку с авоськой, с дензнаками в кулаке, и тупо глядел на то
место, где только что была эта недавно склочная, вредная и жадная баба. Он
уже совсем ничего не понимал.
Так или иначе, не оставалось более никаких видимых препятствий к
тому, чтобы отнести рукопись в издательство. Рагозин как смог отутюжил
брюки, надел самую свежую сорочку и самый консервативный галстук, сбрил
щетину и направил стопы в последнюю земную инстанцию, что отделяла его
детище от всеобщего, планетарного признания.
Хрустальным замком это учреждение, конечно, назвать было трудно.
В одной из комнат на Рагозина долго и молча смотрели, как на выходца