"Генри Филдинг. Дневник путешествия в Лиссабон " - читать интересную книгу автора

и мифологи сознательно задавались целью исказить и запутать старинные
хроники, но они это безусловно сделали; и лично я, признаюсь, больше любил
бы и почитал Гомера, если бы он написал правдивую историю своего времени
смиренной прозой, а не те сладкозвучные поэмы, что так заслуженно
удостоились хвалы во все времена. Ибо хотя я, читая их, восхищаюсь и
дивлюсь, все же, читая Геродота, Фукидида и Ксенофонта, я получаю больше
радости и больше удовлетворения.
Впрочем, и у древних поэтов есть свои оправдания. По сравнению с
огромностью их гения, которую они не могли выразить, не добавив к факту
вымысла, границы природы казались им слишком тесными, да еще в такое время,
когда нравы человеческие были слишком просты, чтобы найти в них
разнообразие, которое они с тех пор так тщетно предлагали на выбор самым
ничтожным поэтам; и тут древних опять-таки можно оправдать за то, как именно
они это делали:

...ut speciosa dehinc miracula promant {*}.
{* ...чтобы в ней явить небывалых чудовищ (лат.)
(Гораций. Наука поэзии, 144).}

Они превращали не столько реальность в вымысел, сколько вымысел в
реальность. Картины их так смелы, краски так ярки, что все, к чему они
прикасаются, словно существует именно так, как они это изобразили: их
портреты так похожи, а пейзажи так прекрасны, что мы и там и тут узнаем руку
природы, не задаваясь вопросом, сама ли природа или ее подмастерье - поэт
первым сделал подмалевку.
Но у других писателей (первым из них ставлю Плиния) нет таких причин
просить о снисхождении; они лгут ради лжи либо для того, чтобы нагло, ни на
кого не ссылаясь, навязать своим читателям самые чудовищные невероятности и
абсурды; относятся к ним так, как некоторые отцы - к своим детям, а другие
отцы - к непосвященным, требуя их веры во все, что будет рассказано, только
на основании своих собственных утверждений, даже не давая себе труда
приспособить свою ложь к человеческой доверчивости и согласовать ее с мерой
обычного понимания, но зато проявляя слабость и коварство, а часто - больше
всего нахальство; настаивают на фактах, противных чести бога, зримому
порядку вещей, известным законам природы, истории былых времен и опыту наших
дней, на фактах, к которым никто не может отнестись с пониманием и верой.
Если мне возразят (а возразить мне всего удобнее там, где я сейчас пишу
{В Лиссабоне. (Примеч. автора.)}, ибо нигде фанатизм не расцвел так пышно),
что целые нации безоговорочно верили в такие абсурды, я отвечу: это
неправда. Они ничего не понимали в этих делах, а воображали, что понимают
очень много. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что папа римский и его
кардиналы взялись бы проповедовать любую из христианских ересей, чьи догмы
диаметрально противоположны их собственной, все доктрины Зороастра, Конфуция
и Магомета, притом не только с известным успехом, но так, что ни один
католик на тысячу и не заподозрил бы, что переменил свою веру.
Что может побудить человека сесть и написать на листе бумаги перечень
глупых, бессмысленных, неправдоподобных выдумок, это было бы очень трудно
решить, если бы тут же не возникал ответ: Тщеславие. Тщеславная уверенность,
что ты знаешь больше других, вот, не считая, пожалуй, голода, единственное,
что заставляет нас писать или, во всяком случае, публиковать; так почему бы