"Генри Филдинг. Дневник путешествия в Лиссабон " - читать интересную книгу автора

отливом и многие интересные вещи, занимавшие меня всю дорогу, все это
подавлялось и отодвигалось в тень мыслью о боли моей жены, которая не
переставала ее мучить, пока мы не стали на якорь, и тут я, не теряя ни
минуты, послал за лучшим в Грейвзенде оператором. И вот на корабле у нас
появился хирург, который не отказался тащить зуб, хотя название зубодрал
очень бы его обидело, не меньше, чем его собратьев, членов этой почтенной
организации, обидело бы название цирюльник; от недавнего разделения этих
двух специальностей хирурги много выиграли, цирюльники же, говорят,
проиграли очень мало.
Сей способный и осмотрительный господин (таким он мне, право же,
показался) обследовал провинившийся зуб и объявил, что это гнилая скорлупка
и помещается в дальнем углу верхней челюсти, где ее загораживает и, так
сказать, прикрывает большой, прекрасный здоровый зуб, так что удалять ее он
не берется.
Жене моей он еще много чего насказал и пустил в ход больше красноречия,
чтобы отговорить ее удалять зуб, нежели обычно тратится, чтобы убедить
молодых дам предпочесть трехминутную боль трехмесячной; особливо если этим
молодым дамам лет за сорок или за пятьдесят: соглашаясь вытерпеть
мучительную боль, в которой если и есть что хорошее, так только то, что она
длится недолго, - обычно дамы не успевают и вздрогнуть, - они, я чувствую,
боятся подпортить свои прелести, потеряв один из крючков, с помощью коих,
как заявляет сэр Кортли Найс, дама только и может зацепить его сердце.
Наконец он столько наговорил и как будто рассуждал так здраво, что я
перешел на его сторону и стал помогать ему убедить мою жену (а это было
нелегко) согласиться и подержать у себя зуб еще немножко, а ее состояние
пока облегчить временными болеутоляющими средствами. Это были: опий на зуб и
вытяжные пластыри за ушами.
Когда мы в тот день сидели в каюте за обедом, окно с одной стороны
вдруг влетело в каюту с таким грохотом, будто у нас под столом выстрелили из
двадцатифунтовой пушки. Внезапность этого происшествия нас испугала, однако
все скоро объяснилось: за оконной рамой, которую разбило вдребезги, в
середину каюты просунулся бушприт маленького кораблика, так называемого
трескуна, чей шкипер тут же стал просить прощения за то, что налетел на нас
и чуть не потопил наш корабль (в лучшем случае по рассеянности); другими
словами, он всех нас послал к черту и произнес несколько благочестивых
сожалений, что не навредил нам еще хуже. На все это наши матросы отвечали
собственным языком и слогом, так что между ними и тем экипажем, пока все
могли слышать друг друга, велся диалог из сплошной божбы и сквернословия.
Трудно, мне кажется, найти удовлетворительный ответ на вопрос, почему
именно матросы воображают, что их не касаются обычные человеческие
отношения, и словно бы похваляются языком и поведением дикарей. Они больше
видят свет и, как правило, больше знают, чем сухопутные жители того же
звания. И не думаю я, чтобы в какой-нибудь стране, которую они посещают (не
исключая даже Голландии), они могли увидеть что-либо подобное тому, что изо
дня в день творится на реке Темзе. Неужели же они воображают, что истинное
мужество (а они самые храбрые люди на земле) несовместимо с крайней
мягкостью человеческого поведения и что презрение к пристойности возникает в
мало развитых умах в то же время и по тем же законам, что и презрение к
опасности и смерти? Неужели? Да, так оно и есть. А как это получается,
предлагаю обсудить на заседании общества Робина Гуда или же поместить среди